Больше, чем что-либо на свете

Инош Алана

Она вернулась в кресло – к камину, в котором уже дотлевали угольки. По мановению её руки белокурый и голубоглазый Свиглаф поворошил их кочергой и подбросил новые поленья, раздувая огонь. Вскоре рыжие язычки объяли дрова с весёлым треском.

– Вы доедайте, – сказала Рамут тётушкиным мужьям и сыновьям. – А я уже сыта.

Она возвратилась на свой пост – в другое кресло. Как ни тяжела была гостья, но второй раз оплошать девочке не хотелось. С виду задремавшая Северга, не открывая глаз, проронила всё тем же спокойным и ровным голосом, безупречно чётким и трезвым вопреки количеству выпитого:

– Если ты устала, я тебя не задерживаю.

Рамут

и хотелось бы с честью завершить исполнение своих обязанностей, но подаренной свободой она воспользовалась с облегчением. Она ещё не дочистила двор от снега и вернулась к этому занятию с такой радостью и удовольствием, каких уже давно не испытывала. Легче было десять раз расчистить двор, чем вытерпеть хотя бы час под этим взглядом...

Тётушка Бенеда вернулась уже в глубоких, подёрнутых снежным бураном потёмках – усталая, в залитой кровью рубашке.

– Ничего, ничего, родные, не пугайтесь, – успокоила она младшеньких – Рамут и Гудмо. – Резать бабёнку пришлось. Обошлось благополучно. И матушка живая, и дитятко здорово. Баньку бы мне... – Заметив Севергу, она выпрямилась с задумчивым прищуром. – У нас, я гляжу, гости? Ну что ж, гостья любезная, не побрезгуй в мыльню со мною сходить. Тебе с дороги очиститься надобно.

Вилась вьюга за окнами, выла, бесновалась непогода – толку-то, что Рамут чистила двор? Уже на следующее утро всё будет опять заметено по пояс... После бани Северга достала из вещевого мешка сменную рубашку – новёхонькую и безукоризненно белую. Кружева на её воротничке и рукавах стояли жёстко, проглаженные с пшеничным крахмалом. Распущенные по плечам и спине влажные пряди волос струились чёрными змеями.

– Одежду мою постирать бы, – сказала она. – Эту стёганку и штаны я полгода не меняла.

– Постираем, чего ж не постирать, – молвила Бенеда. – Сменное-то платье есть?

– Найдётся, – кивнула Северга.

– Ну, вот когда спать пойдёшь, так и отдашь кому-нибудь из моих охламонов, – сказала костоправка. – Они всё сделают, не изволь беспокоиться.

Разбирая вещмешок, Северга поставила на стол деревянную резную шкатулочку.

– Я, вообще говоря, не с пустыми руками, – усмехнулась она. – Тут для Рамут подарок... Не знаю, захочет ли она взять.

В шкатулочке на алом шёлке сверкало сапфировое ожерелье и такие же серьги. Чистота камней потрясала глаз, ослепляя благородной синевой, и у Рамут, никогда не видевшей такой красоты, невольно раскрылся рот. Бенеда нахмурилась.

– Ежели сие есть награбленное добро, с кого-то силой снятое, не надо девочке таких подарков, – сурово покачала она головой.

– Не бойтесь, – хмыкнула матушка. – Ничьей крови на камушках нет, не краденые они и с мёртвого тела не снятые. Достались они мне честно – в дар. Мне они ни к чему, я украшений не ношу. Рамут тоже рановато пока. Может, когда вырастет, наденет. Ну? – Северга двинула бровью, устремляя на девочку пронзительный взор. – Возьмёшь?

Она поманила Рамут к себе, и та, не смея ослушаться, приблизилась, но от ледяной стали взгляда Северги по-прежнему прятала глаза.

– Благодарю тебя, матушка, – пролепетала она.

– Смотри прямо, когда разговариваешь со мной. – Снова ровный, как заснеженная долина, голос. Жёсткие пальцы повернули её лицо за подбородок. – Почему ты отводишь взгляд? Неужто я такая страшная?

Матушка читала её мысли, и Рамут оставалось только боязливо кивнуть и тут же вжать голову в плечи в полумёртвом ожидании гнева родительницы. Но Северга не рассердилась.

– Охотно верю, – усмехнулась

она. И добавила с какой-то грустно-пронзительной, задумчивой, усталой и почти ласковой хрипотцой: – А ты – красавица. Не лишай меня радости смотреть в твои глаза. Эти камни им подходят.

Рамут замерла, вслушиваясь в странное эхо этих слов в себе – и колкое, и бархатно ласкающее, какое-то обречённо-нежное. А Бенеда согласилась:

– Ладно, пусть лежит до поры твой подарок. Я сохраню его.

Ночью Рамут не спалось. За окном бесновался буран, наметая новые сугробы и новую работу для лопаты, а в душе девочки таяли отголоски этого слова: «Красавица». Они щекотали, дразнили, будили какие-то спавшие в ней доселе струнки... Эта надломленная, усталая хрипотца как-то по-новому тронула душу Рамут, смутила её и разлила внутри непонятный, тревожный и сладкий жар. Губы матушки были на пороге улыбки, но так и не улыбнулись; глаза почти расцвели нежностью, но внутренний свет не пробил корочку льда. Не улежав в постели, Рамут зажгла лампу и села к настольному зеркальцу. Оттуда на неё смотрело озарённое тусклым светом личико с синими, как те камни, глазами в обрамлении густых пушистых ресниц. Да, тётушка Бенеда не раз называла Рамут «красавицей», но так она всего лишь ласково обращалась к ней; из уст матушки это слово прозвучало совсем иначе, растревожив душу. «Я – красивая? – думала Рамут, всматриваясь в своё отражение в потёмках. Сумрак обрамлял её лицо, делая его задумчиво-таинственным... – Неужели правда красивая?»

– Бесконечно красивая. Самая красивая на свете девочка, – раздалось вдруг за плечом.

Рамут от неожиданности вскрикнула и обернулась, зеркальце со стуком упало плашмя на стол – к счастью, не разбилось. Северга, проникшая в комнату с бесшумностью призрака, отступила на шаг назад. Её заправленная в кожаные порты рубашка белела в сумраке, высохшие волосы лоснящимся шелковым плащом окутывали её фигуру. Если бы не косой шрам и не этот безумный, исступлённо дрожащий краем стального лезвия блеск в жестоких очах – тоже была бы красавицей.

– Ну-ну... Это всего лишь я, – усмехнулась она уголком жёстких губ. – Хотела вот пожелать тебе сладких снов, но, похоже, затея была так себе. Мне лучше уйти. Спи крепко.

Конечно, полночи Рамут провела в странной, нервной бессоннице. События этого дня крутились роем белых снежинок, душили и давили, расстилались лоскутным одеялом: липнущая к рукам дужка ведра превращалась в услужливую улыбку Дуннгара, рыбина на блюде посреди стола разевала рот и желала проглотить шкатулочку с украшениями, а потом перед Рамут раскидывался чёрный плащ Северги, от которого пахло битвами, снегом и кровью. Он превращался в пропасть, на краю которой девочка шаталась, словно подвешенная на готовой оборваться ниточке... «Стоять, – раздалось вдруг. – Кругом!» Спасительный приказ незримой рукой властно повернул её лицом к матушке, и Рамут влетела в её раскрытые объятия. «Красавица моя. Самая красивая на свете», – щекотали губы Северги её лицо...

Эта изматывающая цепь полусонных образов оборвалась бесцеремонным стуком в дверь:

– Рамут, вставай! Тебя матушка Бенеда зовёт. Хлеб печь! – хрипловато проорал голос Гудмо.

Девочка колобком скатилась с постели, плохо соображая, где она, кто она и как сюда попала. Она трясла головой, и сны высыпались из ушей искрящимися и жужжащими струйками звёздного песка.

– Бррр...

Утренняя мгла снежной лапой скреблась в окно, а за дверью издевательски кукарекал братец:

– Раму-у-ут! Встава-а-а-ай!