Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
В полночь она отволокла икающую Рамут к заранее заказанной повозке, закинув её руку себе на плечо. На сиденье дочь провалилась в беспамятство, а Северга хмуро размышляла о том, как добиться того, чтобы Рамут в случае войны не призвали. Устав и военные законы навья знала назубок; покопавшись в памяти, она извлекла на свет положение об освобождении от службы для женщин с несовершеннолетними детьми – одним и более, до достижения ими соответствующего возраста. Сама Северга, родив Рамут, освобождением так и не воспользовалась. Впрочем, в разные годы это положение то отменяли, то вновь возвращали.
Нужно было побыстрее подыскивать Рамут мужа. «Да уж,
Впрочем, вопрос решился сам собой: брачное предложение пришло уже спустя месяц от Владычицы Дамрад. Она приглашала Севергу с Рамут в свой дворец на смотрины жениха.
«Поверь, дорогая Северга, из всех возможных соискателей руки твоей дочери этот – достойнейший», – писала государыня.
Рамут в это время только начала самостоятельное обслуживание нуждающихся в помощи. В городе её уже хорошо знали со времён её подработки помощницей врача, и вызовы поступали не так уж редко, как это обычно случалось у начинающих лекарей. На воротах дома висела табличка, и каждый день кто-нибудь звонил, а порой и среди ночи дом докладывал:
«Госпожа Рамут, к тебе пришли по поводу лечения».
Вскочив с постели, Рамут быстро одевалась, хватала свой чемоданчик с инструментами и снадобьями и садилась в ждущую у ворот повозку посетителя. Можно сказать, она была нарасхват. Чаще всего её звали на роды, но порой попадалась и работа для её способностей костоправки. Несколько раз ей довелось пришивать отрубленные в поединках руки и ноги и заштопывать вспоротые животы, а младшему сыну градоначальницы она приживила на место отхваченный в драке нос, причём очень тонко, без шрама. Плату сразу после исполнения работы от этого молодого забияки, «золотого мальчика», она получила возмутительно маленькую, но несколько дней спустя ей прислали кошелёк с деньгами, живые цветы в горшке, дорогое вино и коробку пирожных – благодарность от матушки драчуна.
– Но я не хочу сейчас обзаводиться мужем! – воскликнула Рамут, норовисто вскидывая подбородок. – Я хотела подождать ещё несколько лет, пока мой заработок не станет более-менее сносным и постоянным, а уж потом...
– Детка, я всё понимаю и рассуждаю примерно так же, но... «Хочу – не хочу» – это не те слова, которые уместны в данном случае, – вздохнула Северга. – Если за дело берётся Владычица, существует только одно слово – «надо». Надо ехать, милая. Ты не расстраивайся заранее... Кто знает, может, он тебе и понравится.
В приглашении упоминалась и супруга Северги, но Темань и слышать не желала о том, чтобы ехать к Дамрад.
– Нет, ни за что, – передёрнула она плечами. – Я не хочу встречаться с ней, меня от неё ужас берёт!
– Дорогая, приглашение от Владычицы равняется вызову в приказном порядке. – Северга скользнула ладонями по зябко поёжившимся плечам жены.
– Мне всё равно, чему оно там равняется. Езжайте вдвоём, я не поеду. – И Темань, нервно сбросив руки Северги, вышла.
Новый щегольской кафтан – чёрный, с золотыми пуговицами, бархатными лацканами и отворотами рукавов – сидел на красавице Рамут безупречно; свою единственную драгоценность, сапфировое ожерелье с серьгами, она везла с собой в шкатулке, опасаясь надевать в дороге.
Дворец Белая Скала встретил их вычурным мраморным холодом своих огромных покоев – последнее творение зодческого гения Вороми. Леденящим, трепетным касанием он задевал нервы Северги, будя воспоминания о матери. Рамут озиралась с благоговейным любопытством во взоре и приоткрытым от восхищения ртом.
По величавым изгибам лестницы к ним спускалась Дамрад в белом наряде. Волосы серебристо и свободно струились по её плечам и спине, спускаясь ниже пояса, лишь две передних пряди были изящно заведены назад и схвачены на затылке усыпанным алмазами гребнем. Волна холода катилась впереди неё, ледяными стрелами разбрасывались её сверкающие глаза, а каблуки цокали, словно морозные молоточки. Когда Владычице оставалось несколько ступенек, Северга образцово вытянулась в воинском приветствии, а Рамут, словно охваченная оцепенением, застыла столбом с остекленевшим взглядом. Это была вопиющая непочтительность, но Северга уже не могла помочь или подсказать: до кивка государыни полагалось держать стойку и хранить молчание. Дамрад же не сводила своего сковывающего душу морозом взора с девушки. Учитывая особенную страсть повелительницы к красивым женщинам, Рамут сейчас находилась в самом средоточии её опасного, бритвенно-острого внимания.
– Дитя моё, что с тобой? – засмеялась государыня оскольчато-звонко и, не дождавшись от Рамут поклона, пощёлкала перед её лицом пальцами. – Отомри же!
Рамут вздрогнула и согнулась в запоздалом поклоне, а Дамрад поцеловала её в лоб, ещё раз окинув тягуче-ласковым, сладострастно мерцающим взором.
– Дивное создание! Просто дивное, – проговорила она, приветственным кивком позволяя Северге встать вольно. И мурлыкнула с ядовито-медовой улыбкой: – М-м... Признаюсь откровенно, мимо такой девушки я и сама не прошла бы... Но у нас для неё есть иное предложение. Впрочем, об этом чуть позже. Ты, кажется, под впечатлением от дворца, моя дорогая? – Дамрад окинула взглядом необъятное, тоскливо-гулкое пространство парадного зала. – Это – творение даровитых рук твоей бабушки. Хочешь на неё взглянуть? Идём, я покажу тебе.
Рамут с Севергой оставалось только следовать за государыней к месту последнего упокоения знаменитой зодчей. В тихой, сумрачной нише застыло в каменном плену стены изваяние женской фигуры; мраморный лик был исполнен неземного покоя, а сквозь щели сомкнутых век просачивался далёкий, зачаровывающий свет. Тем же светом мерцали жилки на скрещенных руках.
– Это Воромь, дитя моё, – негромко, но с торжественной отчётливостью сказала Дамрад, беря Рамут под руку и подводя поближе. – Матушка Северги. Дар её был столь велик, что и по сей день во всей Длани не сыщется равных ей. Да и во всей Нави, думаю.
Они постояли немного в благоговейном молчании. Северга, созерцая навеки окаменевшее лицо матери, вновь ощущала сердцем призрачное томление скорби. Всё-таки этот дворец слишком цеплял нервы, он подавлял каким-то немыслимым сочетанием монументального величия, художественной вычурности, холодного пространства и одинокой тоски, звенящей в каждом мраморном изгибе, в каждой колонне, в каждой балясине перил. Это была лебединая песнь матушки – песнь-памятник, песнь – вызов небу, крик тоскующей души.