Больше чем просто дом (сборник)
Шрифт:
— Сэр, — начал было Седрик, но его перебило громовое стаккато носовых башенных орудий — два флота схлестнулись в битве.
Раздавались резкие хлопки — это боцманы палками заставляли матросов пошевеливаться. Барабанные перепонки лопались от проклятий рулевых, когда корабли, скрежеща, сталкивались бортами. Грозные звуки боя надвигались на них, окружали со всех сторон. Седрик бросился к иллюминатору, распахнул его и отшатнулся, потрясенный: всего в десяти милях он увидел нагоняющий их мощный «Хобокен» — крупнейший железнодорожный паром, захваченный врагом у «Эри рейлроуд» осенью девяносто второго. Он был так близко, что Седрик смог прочесть маршрутную табличку: «От Западнего Бронксу до Третево порспекта».
Эти слова заставили его оцепенеть. Корабль все надвигался и надвигался неумолимо, вздымая валы водяных брызг на милю вперед и несколько миль позади себя.
— Быстро идет, сынок? — спросил капитан.
— На
Капитан грубо схватил его за плечи.
— Не сдадимся до последнего! — крикнул он. — И пусть он быстрее нашего! Скорее в трюм! И поддай жару, кочегар, жги, ЖГИ!
Не в силах оторвать взгляд от страшного зрелища, Седрик попятился из рубки, упал в шахту подъемника и бросился к топке. Он метался как угорелый от угольной ямы к топке и обратно. И вот корабль прибавил ходу. Двадцатифутовыми рывками разрезал он воду. Но этого было недостаточно.
Седрик работал как проклятый, он выбивался из последних сил. И вот он отправил в топку последний кусок угля. Больше ничего нельзя было поделать. Седрик устало растянулся против раскаленной докрасна боковины топки.
И снова зазвонил телефон. Седрик подошел к аппарату сам, ему не хотелось отвлекать телефонистку от вязания. Раздался голос капитана.
— Прибавь ходу! — кричал он. — Самый полный вперед! Не жалей угля, больше угля!
Седрик задумался на мгновение, и лицо его исказилось от ужаса. Потом он понял, что это его долг, и бросился вперед…
Поздно вечером, когда линкор в целости и сохранности бросил якорь в порту, капитан закурил послеобеденную сигару и спустился в кочегарку. Он окликнул Седрика. А в ответ — тишина. Он позвал снова. И снова ни звука. Внезапно его окатила волной ужасная правда. Капитан отворил заслонку топки и, содрогаясь от рыданий, вытащил оттуда воротник фирмы «Брукс-Ливингстон», полурастаявшую пластинку жвачки «Спиэрминт» и асбестовое исподнее фирмы «Ергер». Мгновение он держал все это в руках, а потом с воем рухнул на пол. Правда оказалась правдой.
Седрик превратил в калории себя самого.
Первый выход в свет
(Одноактная пьеса [107] )
Сцена представляет собой будуар, или как вы еще назовете дамское обиталище, в котором нет кровати. По обеим сторонам к будуару примыкают две комнаты поменьше. Окно расположено слева, дверь, ведущая в коридор, — позади. В углу стоит громадное трюмо, и это единственный предмет обстановки, на котором не громоздятся горы тюля, шляпные коробки, пустые коробки, коробки полные, шнурки и тесемки, платья, юбки и подъюбники, костюмы, нижнее белье, кружева, раскрытые шкатулки с драгоценностями, саше, пояски, чулки, тапочки, туфельки, — вся мебель просто завалена дамскими вещами и вещицами. Посреди беспорядка стоит девушка. Это единственный предмет в комнате, который выглядит доведенным до совершенства, ну или почти доведенным до совершенства. Осталось только застегнуть крючки на поясе да смахнуть с носа излишек пудры, но, помимо этого, она готова сей же час быть представленной где угодно и кому угодно, что, собственно, и должно состояться вскоре. Она в неописуемом восторге от самой себя, и все ее внимание сосредоточено на том, что отражается в большом зеркале. Ее слегка недовольное личико очень податливо и живо передает целую палитру продуманных эмоций. «Выражение № 1» — с виду простоватое, почти детское лицо инженю, взмах прекраснейших ангельских ресниц и взгляд «снизу вверх» — все внимание на глаза. Когда возникает «выражение № 2», зритель мгновенно забывает о глазах и главным персонажем становится рот. Нежно-розовые губы превратились в самоуверенно, беззастенчиво красные. Они слегка подрагивают — куда подевалась инженю? Исчезла. Здравствуй, Сафо, [108] Венера, Мадам Дю… [109] нет! Ах! Ева, это же просто Ева! Кажется, зеркало довольно. «Выражение № 3» — атакуем глазами и губами одновременно. Может быть, это последний оплот? Эстетическое убежище под сенью женственности: уголки губ поникли, опущенные глаза вот-вот изольются слезами. Кажется, и лицо побледнело? А ну-ка? Нет! «Выражение № 1» высушило слезы, и бледность куда-то исчезла, и вот опять…
107
Рассказ опубликован в журнале «The Nassau Literary Magazine» в январе 1917 г.
108
Героиня романа Альфонса Доде «Сафо» (1884) — дама полусвета Фанни Легран по прозвищу Сафо.
109
Мари
Х е л е н. Который теперь час?
В комнате слева прекращается треск швейной машинки.
Г о л о с. У меня нет часов, мисс Хелен.
Х е л е н (принимая «выражение № 3» и напевая зеркалу). «Ждет Баттерфляй под цветущей вишней, ждет Баттер…» [110] А как ты думаешь, который теперь час, старушка Нерри? И где мама, Нерри?
Н е р р и (довольно сварливо). Не имею ни малейшего понятия.
110
Песня «Бедная Баттерфляй» Р. Хуббеля и Дж. Голдена, ставшая популярным стандартом. В 1916 г. была впервые исполнена Софи Бернар в «Большом шоу» на Бродвее.
Х е л е н. Нерри! (Нет ответа.) Нерри, я, кажется, тебя зову, старушка, потому что… (Пауза. Стрекотание швейной машинки перерастает в отчетливый марш.) потому что это мой последний шанс.
Машинка снова смолкает, и Нерри, шмыгая носом, входит в комнату. Нерри — слепок, отлитый точно по форме, созданной совокупностью темпераментов Хелен и ее семейства. Кремень со всеми, кто не входил в семейный круг, и мягкий воск в руках слабейшего из тех, кто принадлежит к этому кругу.
Н е р р и. Могли бы и не называть меня старушкой. (Всхлипывает и утирается носовым платком.) Силы небесные! Я и так чувствую себя совсем старой теперь, раз вы начинаете выходить в свет.
Х е л е н. Идет!
Н е р р и. Идет.
Х е л е н (мысленно удивляется своим ногам, которые сами понесли ее по комнате, и звучанию собственного голоса). «Минуты стали часами, часы превратились в годы, и, улыбаясь сквозь…»
Властный голос с материнской восходящей интонацией взбирается по лестнице и вкатывается в комнату.
Г о л о с. Хел-лен!
Х е л е н (с гораздо большей силой звука, чем можно вообразить в столь восхитительно неприспособленном для этого теле). Да, мама!
M а т ь (приближаясь). Ты готова, детка? Я уже иду. Пришлось разбираться с одним из официантов.
Х е л е н. Знаю, мама. Напился вдрызг. Мы с Нерри видели, как он пробовал встать на ноги, когда его вышвырнули во двор.
M а т ь (теперь на лестничной площадке). Хелен, дорогая, вам с Нерри не стоило глазеть на это в окно. А Нерри я просто не узнаю, я… (Кажется, она останавливается, чтобы отдышаться.)
Н е р р и (почти кричит). Осмелюсь заявить, миссис Хэликон, что я…
Миссис Хэликон появляется в дверях и становится центром внимания. В этой семье она определенно является движущей силой. Ни сленг ее дочери, ни сыновние счета не способны ее обескуражить ни в малейшей степени. Она сверкает украшениями и нарумянена, как вдовствующая королева-мать.
M и с с и с Х э л и к о н. Итак, Нерри, итак, Хелен. (Достает записную книжечку.) Присядьте и молча слушайте. (Нерри взволнованно садится на стул, извлеченный из-за обвешанной платьями ширмы. Хелен возвращается к трюмо, и снова одно за другим в обычном порядке пробегает по ее лицу весь набор выражений.) Итак, я тут сделала кое-какие заметки. Просто записала все, что ты должна и не должна делать. Как мне это пришло в голову, так я и набросала. (Она усаживается, не глядя, и напускает на себя строгий вид.) Первое, и это не обсуждается, ты не должна ни с кем уединяться. (Хелен поскучнела.) Я терпела это у нас, и один Бог знает, сколько раз я терпела это в чужих домах, но я не в состоянии, пойми меня, не в состоянии разыскивать тебя повсюду, когда кто-то из моих друзей или друзей твоего отца хочет быть тебе представленным. Это значит, что начиная с сегодняшнего вечера и весь сезон ты обязана оставаться в танцевальном зале или в каком-нибудь другом помещении, где я в любой момент смогу тебя найти. Ясно тебе?