Большой Боб
Шрифт:
— Грустно будет Люлю, — осторожно намекнул я.
— Нисколько не сомневаюсь, но ведь пока у людей траур, они не празднуют Новый год.
Я не стал настаивать, поклявшись в душе еще вернуться к этой теме.
Но вернуться не пришлось. 15 декабря в четверть девятого утра, когда передо мной стоял голый до пояса старик и я через стетоскоп слушал хрипы в его заложенных бронхах, раздался телефонный звонок; я еще подумал, что он какой-то необычно тревожный и требовательный. Сразу взять трубку я не мог, и звонок продолжал надрываться.
— Это вы, доктор?
Голоса я не узнал.
— Доктор
— Луиза.
— Какая Луиза?
— Мастерица у Люлю. Доктор, приезжайте скорей! Позвоните в полицию! Я боюсь. Я даже в дом войти не смею и звоню от мясника. Люлю умерла.
Из жизни она ушла незаметно и тоже не оставила ни записки, ни письма. На постели под ее телом рядом с измятой фотографией пятнадцатилетней давности, на которой были сняты они с Бобом, обнаружили пустой тюбик из-под снотворного.
Подожди она несколько недель, и ей бы не понадобилось никаких таблеток: весила она не больше, чем десятилетний ребенок.
— Все время я уговаривала ее поесть, — рассказывала Луиза. — А она только головой трясла. Теперь-то я уверена, что она отказывалась нарочно: хотела уморить себя голодом.
Я тоже уверен в этом. Но смерть все не приходила, а встречать Новый год без Боба Люлю не хотела.
А может быть, теперь, когда Боб не поддерживал ее, она боялась опуститься и стать недостойной его.
Ведь именно для того, чтобы удержать себя от падения, она выставила мадемуазель Берту за дверь. А чуть погодя снова открыла ее для Розали Кеван.
И Люлю решила уйти, пока не поздно.
Жорж Сименон
ИСКУССТВО РОМАНА
Интервью
Сименон. Для меня оказался чрезвычайно полезным один совет профессионального литератора. Дала его Колетт. Я писал тогда рассказы для газеты «Матен», а она работала литературным редактором. Как-то я принес ей два рассказа; она их вернула, и я принялся за переделку. В конце концов она сказала: «Послушайте, они слишком литературны, все еще слишком литературны». Я последовал этому совету. Теперь я ему следую всегда, это моя главная забота.
Интервьюер [9] . Что вы подразумеваете под словами «слишком литературны»? Вы что-нибудь убираете? Какие-то определенные слова?
С. Прилагательные, наречия — короче, все слова, которые производят впечатление, — и только. Всякую пустую фразу. Если фраза у вас получилась красивой — выбрасывайте. Когда я нахожу у себя в романе что-либо подобное, значит, нужно выбрасывать.
И. Ваше редактирование в этом и заключается?
С. Практически да.
И. А сюжет вы пересматриваете?
9
Карвел Коллинз, американский писатель.
С. Что вы! Никогда. Бывают случаи, что в процессе редактирования приходится менять имена: в первой главе женщину зовут Элен, а в последней — Шарлотта; тут я, естественно, ставлю все на свои места. И вычеркиваю, вычеркиваю, вычеркиваю.
И. Что еще бы могли бы сказать
С. Писательство считают профессией, но я с этим не согласен. Я считаю, что все, кто не испытывает потребности писать, кто полагает, что может заниматься другими вещами, должны заниматься другими вещами. Писательство — не профессия, а, увы, призвание. Я не думаю, что художник может быть счастлив.
И. Почему?
С. Прежде всего потому, что человек хочет стать художником из-за потребности найти себя. Каждый писатель пытается найти себя в своих персонажах, во всем, что пишет.
И. Значит, он пишет для себя?
С. Да. Безусловно.
И. Отдаете ли вы себе отчет в том, что у вашего романа будут читатели?
С. Я знаю, многих людей так или иначе волнуют примерно те же проблемы, что и меня, и они будут рады прочесть книгу, чтобы найти ответ — если только его вообще можно найти.
И. Если писателю не удается найти ответ, то, видимо, для читателей все же есть польза от его бесплодных усилий?
С. В том-то и дело. Несомненно. Не помню, говорил ли я вам о чувстве, которое испытываю уже много лет. В нынешнем обществе нет могущественной религии, нет четкого разделения на классы; люди боятся огромной организации, в которой они лишь маленькие частицы, поэтому, читая некоторые романы, они как бы подглядывают в замочную скважину за соседом: есть ли и у него тот же комплекс неполноценности, те же пороки, испытывает ли он те же искушения? Вот что они ищут в произведениях искусства. Я считаю, что сегодня многие люди ощущают тревогу, пытаются понять себя.
Сейчас очень мало литературных произведений, похожих на те, что писал, к примеру, Анатоль Франс: спокойные, элегантные, утешающие. Напротив, сегодня люди требуют сочинений более сложных, авторы которых пытаются проникнуть в самые сокровенные тайники человеческой натуры. Понимаете, что я хочу сказать?
И. Кажется, да. Вы хотите сказать, это происходит не только потому, что сегодня мы лучше разбираемся в психологии, но и потому, что гораздо больший круг читателей нуждается в беллетристике такого рода?
С. Да. Пятьдесят лет назад рядовой человек не разбирался во многих проблемах своего времени. Но тогда он мог найти ответы на многие вопросы. Теперь же он их не находит.
И. С год назад мы с вами слышали, как некий критик требовал, чтобы современный роман возвратился к романтическому стилю XIX века.
С. По-моему, это невозможно, совершенно невозможно. (Пауза.) Мы ведь живем в такое время, когда писатель достаточно свободен и может попытаться изобразить персонажи с наибольшей полнотой и завершенностью. Можно, к примеру, показать любовь как прелестную историю — описать первые десять месяцев двух влюбленных, как это делалось прежде. Можно сочинить историю другого рода: он и она начинают скучать — это литература конца прошлого века. И наконец, обладая достаточной свободой, чтобы пойти еще дальше, вы изображаете, как пятидесятилетний человек стремится переиначить свою жизнь, как ревнует его жена и как относятся ко всему этому их дети, — вот вам третья история. Так вот, наша история — третья. Мы не прерываем повествование ни на свадьбе героев, ни когда они начинают скучать, мы идем до конца.