Боратынский
Шрифт:
Дельвигу, наверное, было просто лень опровергать профана; Пушкин с Кюхельбекером были далеко от Петербурга; — за всех ответил Боратынский.
Существуют две редакции этого стихотворения: в ранней — стих не так гладок, как в поздней редакции, зато — непосредственнее, живее и откровеннее:
Кто жаждет славы, милый мой! Тот не всегда себя прославит: Терзает комик нас порой, Порою трагик нас забавит. Путей к Парнасу много есть: Зевоту можно произвесть Равно и притчею, и одой; Но ввек того не приобресть, Что не даровано природой <…>.Поэт
Фофан — как толкует словарь В. Даля, простак, простофиля, дурак, глупец, — отсюда и выдуманный литературный тщеславец Фофанов.
К тому времени, да и впоследствии этой комической клички был достоин не один только А. Крылов. Ведь слава как огонь в темноте: чем сильнее, тем больше обнаруживает вокруг себя завистливых недоброжелателей.
Впрочем, напоследок Боратынский вполне добродушно советует обличителю «Союза поэтов»:
Приятно петь желаешь ты? Когда влюблён — бери цевницу! Воспой победы красоты, Воспой души твоей царицу. Когда же любишь стук мечей, С бессмертной музою Омира, Пускай поёт вражды царей Твоя возвышенная лира! Равны все музы красотой: Несходство их в одной одежде. Старайся нравиться любой; Но помолися Фебу прежде.Шутливый ответ этот, конечно, не отнесёшь к лучшим произведениям Боратынского, однако тут важно иное — тон стихотворения. Поэту всего 21 год, но он уже зрелый художник, вполне уверенный в своём даровании, в своих творческих силах. Не случайный гость на Парнасе — законный его жилец!..
Однако своему новому приятелю, Фаддею Булгарину (впрочем, их знакомство продлилось недолго), странно сочетающему жизнелюбие с дидактикой, Боратынский отвечает — на какие-то неведомые нам укоры — вполне серьёзно:
Приятель строгий, ты не прав, Несправедливы толки злые: Друзья веселья и забав, Мы не повесы записные! По своеволию страстей Себе мы правил не слагали, Но пылкой жизнью юных дней, Пока дышалося, дышали <…>. Во имя лучших из богов, Во имя Вакха и Киприды, Мы пели счастье шалунов, Сердечно презря крикунов И их ревнивые обиды <…>.Тут всё в согласии с пушкинским восклицанием: Блажен, кто смолоду был молод, — но как скоро проходит эта блаженная пора!..
В душе больной от пищи многой, В душе усталой пламень гас, И за стаканом, в добрый час Застал нас как-то опыт строгой <…>.С его пера слетают лёгкие строки, предназначенные не для печати, а только для дружеских альбомов; он поёт пиры, где «за полной чашей круговой» можно «поговорить душой открытой»; поёт любовь земную:
<…> Люблю с красоткой записной На ложе неги и забвенья По воле шалости младой Разнообразить наслажденья.Блажен тот, кому дарует молодость своё пьянящее забвенье!..
Однако рядом и совсем другие стихи, элегические по настроению. Так, в альбом Павла Яковлева тем же летом 1821 года рукой Боратынского вписано двустишие:
Полуразрушенный, я сам себе не нужен И с девой в сладкий бой вступаю безоружен.С кем этот «сладкий бой»?.. не с Софьей ли Пономарёвой, салон которой они вновь усердно посещают вместе с Антоном Дельвигом, также сильно увлечённым ею?..
В том же альбоме Яковлева по соседству с двустишием другие записи, сделанные Боратынским, и они напрямую связаны с блестящей кокеткой:
«Яковлев, — сказала Софья Дмитриевна, — расположился жить в свете, как будто у себя дома, и позабыл, что жизнь пустое».
Ещё одна его запись на французском:
«Г-н Баратынский как-то за столом сказал, что он станет ухаживать за Мадам, когда волосы его побелеют, — записывает он свой разговор с Пономарёвой; — она отвечала: — Вы прежде будете пьяны, нежели белы». Беседа шла по-французски, и Софья Дмитриевна изящно играла словом, сказав это: «Monsieur, Vous serez plut^ot gris que blanc», ибо прилагательное gris в переводе значит серый, седой — и пьяный.
И записывает уже своё bonmot — остроту, рождённую в свободной застольной беседе: «Некто говорил о деспотизме русского правительства. Баратынский заметил, что оно „парит превыше всех законов“» (перевод с французского).
Недолгая радость возвращения в Петербург вновь уступает место в его душе довлеющей печали:
Нет, не бывать тому, что было прежде! Что в счастье мне? Мертва душа моя! <…> Лишь вслед ему с унылым сладострастьем Гляжу я вдоль моих минувших дней. Так нежный друг в бесчувственном забвеньи Ещё глядит на зыби синих волн, На влажный путь, где в тёмном отдаленьи Давно исчез отбывший дружный чёлн.Эта, в духе Парни, элегия в общем-то весьма банальна, но всё же дарит самобытным боратынским эпитетом:
…с унылым сладострастьем…Зато вскоре за ней следует шедевр — «Разуверение»:
Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей: Разочарованному чужды Все обольщенья прежних дней! Уж я не верю увереньям, Уж я не верую в любовь И не могу предаться вновь Раз изменившим сновиденьям! Слепой тоски моей не множь, Не заводи о прежнем слова И, друг заботливый, больнова В его дремоте не тревожь! Я сплю, мне сладко усыпленье; Забудь бывалые мечты: В душе моей одно волненье, А не любовь пробудишь ты.