Борьба незримая (Книга 2)
Шрифт:
– Куда это он так разлетелся?
– К Морозовым... У них дачный бал вечером - вот и носятся.
– Охота им...
Олька и Сережа обмениваются многозначительным взглядом. Их прямо-таки переполняет презрение к взрослому миру. Скучная и глупая жизнь. Как это ужасно - вырасти!
29
– Олька...
– Обрадованный Сережа смотрел в, казалось, ничуть не изменившееся за три года лицо Олега Абардышева.
– Господи, Олька, как я рад тебя видеть!
В следующую секунду Сережины нервы, казалось, помимо него самого, мгновенным и мощным усилием заставили лицо остаться неподвижным: человек,
30
С Вадиком Белоземельцевым, лучшим другом детства, учившимся в царскосельской гимназии, Сережа виделся раз в год - в Крыму. А в остальное время - от Крыма до Крыма - Сережа больше всего общался с Олькой Абардышевым.
Сережа и Олька учились в одном классе, но знакомы были еще до гимназии - по дачному поселку в Останкине.
В старших классах эта дружеская связь немало удивляла самого Сережу, находившего объяснение только в известном "стихи и проза, лед и пламень"... Непременный зачинщик всех гимназических бесчинств и бунтов, необузданный, фанатически подчиненный только своему, более чем своеобразному, кодексу чести, Олька, несмотря на безмятежно-ангельское личико расхорошенького пай-мальчика, к шестнадцати годам умудрился переспать с половиной московских проституток... (Врач венерической клиники, на прием к которому Олька попал в пятнадцатилетнем возрасте, был озадачен, пожалуй, впервые за свою практику - настолько не вязался Олькин вид с целью визита.) Отношение к людям варьировалось у Ольки только между обожанием и ненавистью: безразличия не было в его натуре вообще, так же как и спокойного отношения к чему-либо. Основным объектом его ненависти было, во всех видах, "бюргерство", противопоставленное "музыкантству"... Запоем читавший йенцев и Гофмана, Олька с яростным максимализмом делил людей на "бюргеров" и "музыкантов", и это деление было единственным делением, которое он признавал. Деления на "плохих" и "хороших", "добрых" и "злых" для него не существовало. Впрочем, и само понятие добра и зла было для Ольки чем-то находящимся вне его мировоззрения.
Как-то, войдя в класс уже после звонка и получив по этому поводу соответствующую запись в дневник, Олька упал за парту рядом с Сережей... Глаза его лихорадочно блестели: он сидел словно на иголках и, отвечая с места, сделал грубейшую ошибку в отложительных глаголах.
Когда звонок наконец прозвенел, Олька оторвался от крышки парты, которую последние пять минут ожесточенно царапал сломанным пером.
– Знаешь погоди...
– остановил он Сережу, сорвавшегося было мчаться в рекреационный зал.
– Ну?
– Сережа уселся на парту перед Олькой.
– Мне сегодня сон приснился... такой сон...
– Олька откинулся на спинку скамейки.
– Понимаешь, Сережка, мне приснилось, что я вот-вот смогу полететь... Все тело наливается такой силой, что я знаю, что еще, изо всех сил напрячься - и я взлечу, стремительно, вверх... И я молю Бога: Господи, помоги Мне взлететь, дай мне сейчас взлететь, я хочу ощущения полета... И тут появляется какая-то женщина в красном. И она говорит: не торопись, может быть, это и не от Бога... И я понимаю, что это не от Бога... И тогда я проклинаю Бога, чтобы полететь...
– Крыть нечем: ты в этом сне - весь, - прищурился Сережа.
– Не могу я тебя понять...
– Олька повертел в пальцах карандаш.
– Я же тебя видел... в церкви. Но неужели не унизительно для человеческого достоинства - падать на колени?!
– Унизительно не падать.
– Но ведь есть же гордость!
– Самая высокая гордость - смирение.
– А как же, где в христианстве место бунту?
– В христианстве ему нет места.
– Но ведь бунт - благороден! Помнишь, у Байрона, в "Каине"? Гордость бунта, сила восстать!
– Природа бунта - паразитична.
– Что ты хочешь этим сказать?!
– Бунту нужен объект. Если у бунтарской натуры отнять все объекты, то ей ничего другого не останется, как восстать на самое себя. Ну и самоуничтожиться. Следовательно, существовать она может, только паразитируя.
– Пятерочка по логике. Твой Флоренский тебе в кровь и плоть въелся. Кстати, о плоти. Твое христианство зачеркивает плоть. А почему? Ведь плоть обогащает. Она дает ощущения.
– И берет тебя. Неужели даже тот "насморк", который ты подхватил осенью, ни на что тебя не натолкнул?
– Ерунда. Тело дает мне жизнь ощущений - это главное.
– С тобой бесполезно разговаривать. Ты задавлен своей, как говорят индусы, нижней чакрой.
– Меня это устраивает.
31
– А я чертовски рад, что ты - наш. По твоим склонностям я скорее бы ожидал тебя увидеть каким-нибудь "вольнопером"... Хотя, слушай, ты ведь собирался на ускоренные курсы. Значит, ты бы сейчас был прапорщиком, ты ведь их кончил?
– Кончил.
– Здорово все-таки. А каким тебя сюда ветром забросило?
– Недавно. Я был сюда прислан к Петерсу... по одному делу.
– Уже пришедший в себя, Сережа даже улыбнулся тому, к какой акробатической изворотливости формулировок толкает его почти физическое отвращение ко лжи.
– Я тоже не очень давно. Из Москвы. Слушай, у тебя сейчас время есть?
– Пожалуй, да.
– Я тут рядом - в общежитии Чека. Завернем ко мне?
– С удовольствием.
"Идиот! Надо же было отговориться делами... Но не случайно же так случилось. Ведь случайного не бывает. А мне сейчас нужно развлечься".
Они сворачивали уже с Невского в переулок.
– Слушай, а как братец твой Женичка?
– Женя погиб.
– Извини, Сережка. Давно?
– Порядком. В восемнадцатом.
– Ясно.
– Олька шел быстро и весело, казалось ему хочется разбежаться и подпрыгнуть.
Двери оштукатуренного желтым трехэтажного дома то и дело открывались, пропуская людей, по большей части молодых, в шинелях и кожанках, коротко подстриженных женщин в сапогах и коротких юбках, в красных косынках и без косынок...
– Абардышев! Олег! Приходи чай пить!
– Не могу, занят!
– крикнул Олька куда-то в глубину людного вестибюля, где стоял непрерывный гул голосов и желтый махорочный дым. Откуда-то тянуло стряпней на скверном жире. Поблескивали металлом вешалки гардероба - конечно, никто не раздевался. Сережа услышал в себе веселое ощущение безопасности, то ощущение, которое всегда необъяснимо овладевало им в особенно рискованных ситуациях. Он поднялся вместе с Олькой по лестнице на третий этаж (на каждой площадке оживленно курили девушки и молодые люди).