Бордель на Розенштрассе
Шрифт:
«Нет…»
«Я люблю их обеих. Они чудесные. Но в тебе и во мне есть что-то особенное. Ну что мы выиграем, если раскроем свои карты? Это доставит нам лишь неприятности, а им — горе».
«Я полагаю, что мы должны бы им…»
Она встает возле меня на колени. «Мы ничего им не должны. Мы совершенно свободны и вольны распоряжаться собой, как считаем нужным».
Я слушаю ее, как ученик может слушать святого, стараясь понять, есть ли в сказанном что-то мудрое, новое и истинное.
«Они не такие, как Полякова, — утверждает она. — Они не причинят нам вреда».
«Мы должны с ними поговорить».
«Зачем?»
Я поднимаюсь и стою на подгибающихся ногах. Я не могу понять, что происходит в ее странном, взбалмошном и алчном уме. Но я понимаю, что это так же трудно поддается объяснению, как если бы вы хотели проанализировать восприятие и поведение домашнего животного. Подобно верному псу, она, кажется, может приспособиться к любому хозяину, она ведет себя послушно до тех пор, пока ей удается отвечать на желания и знаки, предназначенные ей. Но теперь я скрываю свои желания из страха потерять ее. Или я уже потерял ее, и она ускользнула от меня к тому, кто более понятен ей? К тому, кто предоставит ей то, что она именует «свободой»? Во время ужина я бросаю подозрительные взгляды вокруг себя, оглядывая сидящих за столом графа Стефаника, Каролину Вакареску и даже славного Эгона Вилке, который вкушает свою порцию с таким восторгом, словно это изысканное блюдо. Алиса весела. Все обращают на нее внимание, все обожают ее. «Вы поднимаете всем нам настроение, дитя мое», — говорит ей фрау Шметтерлинг. С недавнего времени она стала терпимее относиться к Алисе. А не предаст ли меня тем или иным способом фрау
«Нет». Она отказывается идти, Я веду себя так, будто имею дело с ребенком. «Ну, хорошо». Я приподнимаю шляпу и спускаюсь по ступеням, чувствуя, что чем-то обидел ее. Я и сам был оскорблен этой ситуацией. Ее растерянность и замешательство заразили и меня. Я останавливаюсь, оборачиваюсь. На меня пристально смотрят ее пустые глаза. «Пойдем, Александра. — Я протягиваю руку. — Я не могу позволить себе предаваться этим губительным бредням. — Или ты идешь со мной, или я покидаю тебя».
«Я хочу, чтобы ты ушел».
Я вновь поднимаюсь по лестнице, с трудом одолевая ступень за ступенью. Грохот снарядов вокруг нас напоминает звучание хора гарпий. «А как же я?» Я все еще надеюсь уговорить ее. «Что же останется мне?»
Она почти презрительно смотрит на меня.
«Любовь и привязанность», — бросает она.
Мне не удается ничего больше сказать. Под обстрелом вновь рушится Майренбург. Все, из чего сплетались мои мечты, разорвано, и мне некого винить в этом. Катастрофа полная. Она пожимает плечами и присоединяется ко мне. Под вой снарядов мы медленно возвращаемся на Розенштрассе. «Ты мне солгал, — говорит она. — У тебя нет никакой возможности вырваться в Париж».
«Я ее найду», — обещаю я. Если бы только мне удалось удержать Алису возле себя, уберечь ее от всех этих страхов, мы бы вновь обрели душевное спокойствие. Я уверен — она полюбит меня снова. Она увидит меня таким, каков я есть на самом деле, нормальным, благородным человеком. На Розенштрассе все вздыхают с облегчением, когда мы возвращаемся. Алису укладывают в постель. «Это истощение, — говорит леди Диана. — Ведь она еще совсем девочка. Она в шоке». Алиса хотя и бодрствует, но целые сутки лежит почти неподвижно. Мы по очереди ухаживаем за ней. «Не покидай меня, Рикки!» — вскрикивает вдруг она среди ночи. Я беру ее за руку и успокаиваю. Мне кажется, что наилучшая возможность побега — через канализационную систему на Розенштрассе. Некоторые трубы должны проходить под городскими стенами или выходить в подземную реку. Но Александра слаба. Она чахнет. У нее повышенная температура. Клара уверяет, что нет ничего серьезного. Я не доверяю Кларе. Всегда не доверяешь тому, кого обманул.
Несомненно, и я теперь вот умираю. Это тем более вероятно, что Пападакис так охотно выполняет все мои капризы, не отказывая мне ни в вине, ни в чем другом. Он может себе позволить быть щедрым и сострадательным. Здесь никогда не бывает снега, только резкие и яркие голубые, желтые и белые просторы, которые иногда смягчаются дождем или туманом. Из моего окна совсем не видно листвы. Как можно было подарить мне такую красоту, а потом так легко все отнять? Почему город пожелает сделать это? Вот он стоит, в снегу, а разорванные в клочья флаги свисают с уцелевших башенок. Он похож на пленного героя. Майренбург побежден, но Хольцхаммер ведет себя безжалостно, возможно, опасаясь, что уцелевшие от обстрелов здания и памятники будут вызывать в памяти последующих поколений его варварство. Час за часом снаряды обрушиваются на город, который теперь кажется более живым ночью, потому что его огни неугасимы, ломаные очертания еще сохраняют благородство, которое тускнеет при дневном свете. Майренбург красив и мертв. Он издает печальные дребезжащие звуки, стоны; регулярно раздаются раскаты, которые доносятся до нас, — это похоже на торжествующее биение сердец врагов. Если они захватят город теперь, то испытают лишь удовлетворение и изнасилуют существо, которое уже приручила смерть. Он не доставит им никакого удовольствия, он не пошлет им проклятия. Они прокляли себя сами.
Нам больше не разрешают выходить в город. Капитан Менкен сидит возле телефона, ожидая новых распоряжений. На улице видна лошадь, запряженная в телегу. Мы видим через трещину в досках, которыми забито окно (все стекла разбиты), как лошадь падает, сраженная шрапнелью. Ее вел «месье», когда отправился добывать продукты. «Месье» тоже мертв. Его тело затащили в дом. Когда поблизости сверкают взрывы, в ночной темноте ясно видны очертания телеги. «Это телега самого дьявола, — утверждает Раканаспиа. — Она ждет одного из нас». Он смеется и опорожняет большими глотками бутылку бренди. На нем плащ и цилиндр. В левой руке он держит трость и пару перчаток. Капитан Менкен спрашивает, почему не закрыто окно в то время, как все окна должны быть плотно забиты. «Нужно, чтобы хоть откуда-нибудь шел воздух», — отвечает Раканаспиа. Фрау Шметтерлинг приютила у себя группу музыкантов. Сейчас они как раз играют. Музыка их непривычна, она не волнует, хотя мелодия имеет классическую форму сонаты. У самих музыкантов азиатские черты лица. Граф Белозерский уверяет меня, что они не русские. Я поинтересовался именем композитора, но оно мне ничего не сказало. Они всегда играют по утрам, когда я пытаюсь разглядеть мир через ставни. До меня доносится зловоние, идущее от убитой лошади. В полумраке я замечаю фигурку совсем маленького голого ребенка, стоящего рядом с трупом лошади и разрывающего ногтями ее жесткое мясо. Его маленькое розовое тело, кажется, сливается со шкурой сдохшей лошади, а черные глаза, недоверчивые и строгие, похожи на глаза ворона, занятого своей добычей. Некогда я имел обыкновение говорить, что мое ухо настроено на музыку, мой глаз — на женщину, а все мое существо — на ненависть смерти. Когда я слышу игру этого маленького оркестра и терзаюсь мыслями об Александре, я начинаю сомневаться в первых двух элементах своего утверждения, более чем когда-либо убеждаясь в правдивости последней части. Проститутки больше не утруждают себя переодеванием и ходят по дому в белье. Если им заблагорассудится, они занимаются любовью прямо в углу гостиной. Фрау Шметтерлинг в гостиной почти не появляется. Она уединилась с Вилке. Я лишь раз видел, как она давала какие-то распоряжения столь энергично, как раньше, когда, например, Инес, испанка, резко запротестовала, отказываясь пойти с ван Геестом в комнату с лошадью-качалкой. «Я не буду делать ничего подобного», — закричала она. «Что ж, — мягко сказала фрау Шметтерлинг. — Может быть, Грета доставит себе это удовольствие?» Но одурманенный алкоголем и движимый какими-то, только ему известными, поворотами мысли, ван Геест настаивает на Инес. «Когда вы заказывали Инес, то ничего не упоминали о комнате с лошадью-качалкой, иначе бы я предупредила, что вы не можете рассчитывать на Инес, господин ван Геест. Ведь в конце концов всегда все происходит с моего ведома». Ван Геест предложил удвоить сумму. Инес согласилась, а потом снова отказалась. Тогда ван Геест с гневом вскричал: «Да в других заведениях такую девицу, как вы, сурово бы наказали. В Амстердаме есть заведения, где научились укрощать непослушных безмозглых девиц». Фрау Шметтерлинг тихо возразила: «В таком случае прошу вас набраться терпения до вашего возвращения в Амстердам, господин ван Геест».
Ван Геест отказался от своего заказа, в ярости сверкая глазами, и, пошатываясь, отправился в свою комнату. Инес захихикала, испытывая облегчение. Фрау Шметтерлинг высказала ей свое неодобрение. «Вы не должны были устраивать эту сцену», — заявила она. Позже происходили и другие скандалы, но она при этом не присутствовала. Иногда, когда я сидел у изголовья Алисы, я вынужден был выходить в коридор и просить спорящих быть немного потише. Мне удалось раздобыть план канализационной системы. Я обнаружил возможность побега. Когда Алиса шепчет мне на ухо и просит ободрить ее, я заверяю ее, что скоро мы будем свободны. Ей нужно лишь набраться сил. Вскоре состояние ее немного улучшается. Я показываю ей план, объясняю дорогу, по которой мы пойдем в горах до границы, где мы сможем сесть на поезд. Она хмурится. «А что, другой возможности нет?» Я отрицательно качаю головой. Я принимаюсь объяснять ей, как мы проскользнем к трубам, что мы можем взять с собой и что следует сказать другим. «Я устала, — бормочет она и снова погружается в полудрему, — я полагаюсь на тебя». Этот ответ озадачивает меня. Я предлагаю ей сделать то, что она хочет, и вполне справедливо. Но мне не удается понять причину ее отказа. По словам Клары, у нее расстроен разум. Возможно, это шок. Лошадь наконец освобождают от упряжи и уносят на кухню для приготовления пищи. Голый ребенок исчез. Пять девиц показывают нам скетч, чтобы немного отвлечь от непрерывного грохота орудий. На этом небольшом спектакле я присутствую вместе с Кларой, и мы наслаждаемся обществом друг друга. Изображается пасторальная сценка, в которой девицы злоупотребляют искусственными цветами. Лишь трое из них прилично говорят по-немецки, а у остальных очень скудный набор слов, отчего «пьеса» вскоре становится совершенно непонятной, что забавляет скорее самих артисток, чем публику. Мы с Кларой хлопаем в ладоши. Я украдкой смотрю на нее, пытаясь понять, догадалась ли она о наших намерениях. В этот вечер у нее, кажется, нет и тени подозрения. На рассвете я ускользаю, чтобы попытаться найти вход в канализационную систему. Он оказывается недалеко отсюда. Через него можно дойти до подземной речки, проходящей под Розенштрассе. Яркий зимний свет режет мне глаза. Я с завистью думаю о темных очках капитана Менкена. Мне удается приподнять крышку люка в переулке Папенгассе. Одновременно со зловонием до меня доносится шум воды, текущей внизу. Во всем Майренбурге не осталось питьевой воды, использовать можно только растопленный снег. Я знаю, что отсюда можно добраться до главной канализационной линии или проникнуть прямо к руслу реки. Я опускаю крышку люка на место и спускаюсь по переулку Папенгассе, чтобы проверить второй подход. С берега я его замечаю как раз поверх парапета. Это темная дыра, окаймленная илом. Она кажется довольно широкой. Я раздумываю, вернут ли они реке природное направление течения, когда будет снята осада, или она так и будет течь вспять. Вдруг над головой раздается знакомый свист. Прямо на меня летит «снаряд Круппа». Я бегу в переулок, надеясь спастись. Снаряд падает недалеко от Розенштрассе. Из-за дымящихся развалин внезапно показывается скачущий галопом эскадрон. Он останавливается на берегу, солдаты торопливо наводят пушки на моравский квартал, расположенный на другом берегу. Я пробираюсь в бордель и возвращаюсь в постель Клары. Она не заметила моей отлучки. Мы сидим по очереди возле постели Алисы, и поэтому Клара привыкла к частым уходам и возвращениям. Позже, когда наступает утро, мы одеваемся и отправляемся взглянуть, как чувствует себя малышка. К нашему великому удивлению, она не только встала, но и ест сыр, запивая его разбавленным вином. Диана без ума от радости. «Это просто чудо!» Клара хмурит брови.
Я делаю все возможное, чтобы скрыть свое удовлетворение. Алиса уже в состоянии перенести путешествие. Клара и Диана спускаются на первый этаж, а я стискиваю в объятиях свое дорогое дитя. «Готова ли ты к новым приключениям?»
«О да! (Она корчит лукавую рожицу.) И как же мы будем действовать?»
Я говорю ей, что мы уйдем по очереди сегодня вечером. Я буду ждать ее в полночь в переулке Папенгассе, как раз на углу возле сводчатой двери. Возможно, это будет легче, чем я полагал. Они разместили наши пушки вдоль реки. Это, видимо, означает, что Хольцхаммер прорвал нашу линию обороны и уже занял моравский квартал. Мы появимся далеко позади его основных позиций. Я куплю лошадей, и путь до границы и железной дороги будет свободен. Мы слышим шум, доносящийся из коридора. Она берет меня за руку дрожащими пальцами и спрашивает: «Ты уверен, что предпочитаешь уйти не с Кларой?» Я прихожу в замешательство. Сердце мое рвется на части: «Ну, конечно, нет. А почему ты это спрашиваешь?» Она поводит слегка своим прелестным плечом: «Просто так». Дверь открывается. «Я приду».
Входит Клара. Она взволнованна. Неужели она догадалась? «Ван Геест, — произносит она. — Он застрелился. Бог его знает почему. Внизу полно полицейских и солдат. Они не считают, что это убийство. Но официально сейчас здание реквизировано. Здесь будут размещены военные. Временно, как они говорят, по соображениям «новых требований». Что бы это значило?» Я провожаю ее вниз, чтобы не возбудить у нее подозрений. Перед выходом я посылаю улыбающейся Алисе воздушный поцелуй. В вестибюле по-прежнему множество портретов французского императора, которого обожает фрау Шметтерлинг и который был, как считают некоторые, ее первым любовником. Солдаты выражают недовольство этими портретами. Старший здесь теперь капитан Коловрат. Он пытается снять портреты. Фрау Шметтерлинг категорически протестует. Она единственная среди нас, кто обладает достаточным авторитетом, чтобы оказывать сопротивление. Я же решил только притвориться, выказывая им свое почтение. Мне нужно, насколько это возможно, избежать столкновения с ними. В отличие от Менкена они привыкли к власти и знают, как ее добиться. Солдат этого типа необходимо сломить, чтобы они слепо верили своим командирам. Без этого невозможно контролировать их действия во время боя. Многие офицеры прибегают к такому способу и в своих отношениях с женщинами, начиная разрушать в них всякую веру в себя. Должен признаться, они действуют мне на нервы. Они напоминают хорошо выдрессированных собак: та же инстинктивная свирепость, тот же страх перед собственным бешенством, почти полностью сдерживаемой и контролируемой волей. Такие индивидуумы нуждаются в ритуалах и униформе. И они требуют от других, чтобы те разделяли их взгляды, потому что им нужно навести порядок в этом мире, которого они боятся, пытаясь все упростить насколько это возможно, а тех, кто их окружает, превратить в себе подобных. Капитан Менкен беседует с одетым в коричневато-красную форму, в позолоченных погонах и с фуражкой на голове инспектором полиции. Капитан Коловрат, который, несомненно, выше по должности, чем Менкен, красуется в гостиной, разглядывая ее обстановку с таким видом, словно томится ожиданием в провинциальном музее. На нем похожая на прусскую каска, отливающая серебром и позолотой, белая с черным форма, на которой немало медалей. Он придерживает рукой шпагу, а она торчит у него сзади, как жало скорпиона. Его пухлое лицо украшают нафабренные усы и монокль. Он оборачивается и направляется ко мне. Побежденная фрау Шметтерлинг, которой так и не удалось спасти свои любимые портреты императора, представляет меня ему. Он здоровается, кланяюсь в ответ и я. Он щелкает каблуками и говорит: «Вы должны понять, месье, что отныне военная дисциплина распространяется на всех проживающих здесь, в доме. Я сожалею, что вынужден говорить вам это, но ваши привилегии кончились».