Борис Суперфин
Шрифт:
Борис тогда не понимал причины. Позже, повзрослев, понял – не в причинах дело. И не нужны причины.
Чтобы мы знали, скажем, о Жанне д'Арк, о Шарлотте, скажем, Конде, если бы им была дана долгая жизнь после… Долгая жизнь с повседневностью после их подвига, жеста. Шарлотта Конде монотонна, скупа? Жанна д'Арк тиранит детей?
Внешнему миру Дора и Яков Пинхасович противостояли сообща. Однажды Дору язык довел до бюро райкома. Дядя Яков влез в свой парадный мундир старого образца (Борису он казался гораздо торжественнее современного) с золотой звездой и всем прочим и пошел в райком. И, в общем-то, отстоял свою невестку. Очень помогло давнишнее групповое фото – на снимке дядя Яков стоит через пять человек от полковника Брежнева.
Были слезы, объятия, уверения в любви. Но вскоре у них всё пошло по-прежнему однообразно, бездарно, тягостно.
Борис появился у них много спустя, будучи молодым человеком. Дора почти что не изменилась. Марк растолстел, облысел, и ясно было, к этому он продвигался планомерно, за годом год и по-прежнему молча. Лёня, похоже, так и застрял в своем переходном возрасте, по квартире носились двойняшки Бэллы. Ее муж дематериализовался, не выдержав Доры. Сама Дора по этому поводу: «Чего вы все от меня хотите?! Вот, даже Союз распался».
Дядя Яков сидит в своей комнате. Выходит только к обеду. За столом ни единого звука, вообще ни полслова. Сосредоточен на еде. А Дора с детьми и внуками жизнерадостно о своем.
Он проиграл эту войну, что шла где-то так четверть века. Что же, у Доры в союзниках время.
Борис с дядей Яковом на его любимой, на их любимой скамеечке на набережной. Говорят о чем-то пустяшном, просто понимают – нельзя молчать. Как он состарился. Как выцвел! (Борис пытается себя успокоить тем, что сам его возраст уже чудо почти что.) И такая тонкая ладошка как лист бумаги. Борис, сознавая фальшь, пытается выспрашивать его о юности. Дядя Яков, ковырнув раз-другой в своей биографии, бросил. Пауза. Вдруг: «Я давно уже живу только из принципа. Может, Доре назло. Смешно, не правда ли? Очень хочется на свободу. Но стыдно», – он замялся, но все же сказал, – «перед Ним».
Дора развернет компанию по увековечиванию и добьется мемориальной доски на доме. Ему вроде и так положено, но говорили, что кто-то наверху был против. (С доской у главной проходной завода обошлось без нее). Лет через семь после дяди Якова Дору хватит удар. А вскоре Борис купит квартиру у Бэллы и Марка.
Монолога Лопахина из «Вишневого сада» Борис не декламировал, но та же смесь торжества, восторга, жалости к прежним хозяевам, насмешки над этим своим торжеством.
Марк с Лёней уехали в Израиль, Бэлла с детьми в Австралию.
И вот теперь Борис берет билет, чтобы лететь, продавать квартиру.
Глава 4
ОН СНЯЛ трубку. Это мама. Давно уже не слышал ее (в последнее время как-то так получалось, говорит всё с отцом). Бодрый, радостный голос мамы. Он такой у нее всегда, в любом возрасте, не подвластен времени. У Бориса чуть ли не ком к горлу, сам не ожидал.
– Боря, – мама наслаждается самим этим произнесением его имени. – Что я тебя попрошу…
И далее целый список того, что он должен сделать в N-ске. Как всегда, в последний момент. Наверняка, что-то еще вспомнит и позвонит завтра, перед самим его вылетом. Хорошо, что хоть в самолете у него уже будет отключена связь…
Он опять не удержался. Его всегдашняя обостренная реакция на маму. Потому что мама именно. Не забыла ли она случайно, зачем вообще он летит? Как всё пойдет с продажей, он не знает, но в любом случае завершать сделку придется Ольге, это значит, надо оформлять на нее бумаги (в свое время мама сама же давала ему вполне толковые советы на эту тему), а отпуск у него, как она наверно догадывается, не резиновый. Но если останется время, он, конечно, всё сделает, то есть постарается.
– Если останется?! – выброс красного гнева на другом конце провода. И тут же наслаждение гневом, смакование гнева. Мама ценила свои сильные эмоции. Сколько он ее помнит, у нее всегда были любимые обиды, любимые воспоминания, избранные, то есть опять же любимые враги. Так, о том, какую гадость ей сказала Лариска (предыдущая жена дяди Наума) она говорит с такой страстью, что тот, кто слышит впервые, уверен, речь о совсем еще свежей ране, нанесенной едва ли не вчера, а не сорок лет назад. От многолетнего проговаривания для любого, в том числе и случайного собеседника, от трепетного, бережного обращения, от открытия всё новых и новых подробностей, от неослабевающего пафоса, ее обиды, радости и воспоминания о детстве облеклись в литературизированную форму. Это ни в коей мере не было рисовкой. Вся проблема в том, что она была слишком искренна. Ее чувства как светлые, так и не очень, получая форму литературных штампов, не теряли ни в силе, ни в свежести, просто мама переживала их, не тратя силы на формулировки.
В числе любимых обид было и такое: «равнодушный сын». Точнее, два сына, но с Женькой она обычно не связывалась. Они с отцом от него зависели все-таки – он для них переводчик в поликлинике или если что-то надо вдруг организовать… К тому же он отдельно от них, у него своя жизнь. А вот Борис нет – он не отдельно, он с ними. И вся любовь и весь ее не желающий сдерживать себя норов достаются Борису. Ее борьба с «равнодушием сына» – сколько сладости, жалости к себе самой, праведного гнева (здесь он как нигде праведен) притом, что сама страдает, уязвлена, и ей становится плохо. Отец всегда просит Бориса не обострять, чтобы с мамой ничего не случилось.
Борис и не обострял. Но сдерживаться ему, как правило, не удавалось. В этой их вечной, длиною лет этак в тридцать ненужной, бессмысленной борьбе ему всегда не хватало не то что милосердия (да и милосердия тоже), просто-напросто чувства юмора. Он завидует своему брату здесь. Женька бы просто посмеялся и в голову бы не брал. А Борис переживает страшно. Всё, что бросалось им в маму, возвращалось ему с удвоенной силой (вопреки Ньютону), может, с утроенной – когда изводишь себя за всю бездарность происходящего, повторяющегося за разом раз. Этот отвратный, до сблёва привкус самого себя и времени жизни. Вращаешь свое колесо, иногда не без энтузиазма. Мама, вспылив, давно забыла, а он всё мучается, копается в собственных кишках.
Мама была добра. Сие не рисовка, не поза. Действительно добра. Но слишком уж любит собственное добро, точнее, себя саму доброй. И делать добро вне семьи ей интереснее, чем в самой семье (при всей ее преданности мужу и детям). Вот и сейчас она хочет, чтобы он в N-ске снял с ее книжки пять тысяч и дал Иде, у них тяжелая ситуация, парализовало мать…
Это он сделает в любом случае (пусть и не любит Иду, но это не важно. Кстати! Будет повод повидаться с Лазарем.) Насчет этого его «если останется время» – он, конечно же, так, а мама делает вид, будто не знает, что это так. Или в сам момент праведного, возвышающего гнева, в апогее собственной моральной правоты действительно не знает? Ее почему-то всегда озлобляла моральная правота. Распирало собственное добро.
В ее мифологии добро должно с чем-то бороться. Должен быть антипод (а как же иначе!) И вот здесь как нельзя кстати «равнодушие сына». Так уверена в своем праве на агрессию. В гневе ей все равно, что там с сыном сейчас, как у него на душе… Упоенность добром всегда приводила ее к взрыву. Был бы повод. А Борис этот повод опять же дает. Выговаривает ей, кричит.
Вот она бросила трубку, что всегда нехорошо действовало на Бориса. Они сидят по разные стороны мира, и им скверно. У Бориса угрызения совести, «снова не сумел подняться над ситуацией». У мамы совесть спокойна. Ей плохо от того, что ее возраста, сил и нервов не хватает на ее темперамент, на душу, требующую борьбы, брызг и вспышек.