Борис Суперфин
Шрифт:
Костик, ушедший и, видимо, навсегда в собственную ограниченность. Ему там уютно, спокойно, удобно. И, кажется, счастливо.
Что же тогда, в «Зеленой лампе», он восхищался собой посредством философии, литературы, психологии. А теперь, повзрослев, обходится без этих посредников и восхищается собою напрямую, не нуждаясь в подпорках. То есть достиг какой-то абсолютной чистоты любви к самому себе?! А тогда, в «Зеленой лампе» у Бориса не хватало духу упредить, сказать ему правду. Вот с такой червоточиной было всё его педагогической счастье. А он сам, Борис. Разве был тогда упоен лишь одной философией?! Млел от самого себя, и было стыдно за это после. Почему-то помнится именно этот стыд.
Всё, что провозглашалось Костиком, было настолько тяжеловесно и вяло, что, казалось, он к концу фразы заснет от избытка самоуважения. «Мне тут э-э… говорили многие, что в современной России перспектив никаких и человеку сколько-нибудь нестандартному делать нечего, а уж если бы я
Костик жил все эти годы на пособие и собирался продолжать так до старости. Только вот ничего «насчет семейной жизни». (Видимо, никто не хочет связываться с живущим на пособие.) Но у него есть девушка, она с Украины. О роде ее занятий он ответил настолько витиевато и загадочно, что Борис с большим трудом понял, что она курьер.
Напоследок, он церемонно обнял Бориса (умиляясь своей искренности), поблагодарил за всё, что «Борис Вениаминович сделал для всех нас в «Зеленой лампе». Кажется, ожидал, что Борис разрыдается, и набежала легкая тень разочарования от того, что не разрыдался. Счел, наверное, что вот как время подсушило Учителя. «Выходит, Борис наш уже не тот? Но надо быть снисходительным».
Глава 2
ПОЗВОНИЛА Ольга, жена дяди Наума (брата мамы). На квартиру Бориса есть покупатель. Нашелся, наконец-то. И берет сразу, то есть, не продавая, не разменивая ничего своего. Почти без торга, «две тысячи баксов, сам понимаешь, не в счет». Когда Боря сумеет приехать в N-ck?
Он как раз собирается в отпуск, так что всё вроде бы складывается удачно, он успевает покончить со всеми формальностями. Пусть покупатель пока что вносит задаток.
Ольга ответила, что поскольку ни Борис, ни Инна не дали ей доверенности на продажу, не соизволили (весьма ядовитый, но справедливый упрек), задаток он может вручить только Борису.
А если покупатель как-нибудь дематериализуется?
Он очень хочет квартиру Бориса, объясняет Ольга, так что дождется. Тем более что над ним не каплет. (Следует подробное объяснение, почему не каплет. Эта ее, в общем-то, милая деревенская обстоятельность (Наум в свое время женился на бывшей своей студентке) сейчас раздражала. Дождется, дождется. Но чтобы Борис совсем уж не расслаблялся, она добавляет: «скорее всего».
Получается, ему надо ехать в N-ск, не имея гарантий?!
Ольга еще раз упрекает его за то, что он ей не дал доверенности и предлагает Борису решать самому.
Раз пять как минимум повторив, что если покупатель передумает или же ей покажется, что он может передумать, то пусть сразу же его известит, Борис сказал, что приедет… Но если только у нее появятся сомнения по поводу сделки, хоть тень сомнения!
В свое время в покупку и ремонт этой квартиры Суперфин вложил, ладно, если бы душу, почти что всё, что заработал, будучи директором филиала. Их местный N-ский дом на набережной с видом на Волгу и заволжские дали, что внесены ЮНЕСКО в десятку лучших городских ландшафтов Европы (если Борис ничего не путает). Четыре комнаты, причем три из них залы. Большая кухня, можно сказать, кухня-столовая (прежние хозяева, снявши стенку, объединили ее с кладовкой и еще каким-то подсобным помещением). Потолки три с половиной метра. Мечта Бориса о доме, тепле и счастье. Этими квадратными метрами, эркерами и потолками он пытался превозмочь то раздражение, что у него и Инны копилось годами друг на друга, надеялся сделать небывшими омертвение чувств, провисание любви, разочарование друг в друге. Но даже такой квартире не по силам была подобная метафизика. Хотя на какое-то время вроде бы удалось.
Он женился рано. Слишком рано, наверное. Не разобравшись ни в чем еще толком, не узнав жизни, себя самого, да и женщин. Отсюда юношеская еще, прыщавая неуверенность в сочетании с предвкушением всяческих откровений, чудес в ближайшем будущем. Это понимание себя из собственного будущего (пусть если даже в него и не веришь, во всяком случае, до конца) было мучительно, сладостно… Все-таки слишком тяжело дается такая юность. Его вера, что ему должны (это насчет «откровений, чудес»). Интересно, кто только? А это было даже неважно тогда. Главное, что должны. Долго еще держалось нехорошее послевкусие от юности… Ему всегда были непонятны, казались ненатуральными охи-ахи не слишком еще старых людей: «Всё бы отдал, чтобы повторить». Он никогда не хотел повторения своего тогдашнего. Впрочем, эти его ровесники или же те, кто постарше, вздыхали о достаточно приземленных, то есть о земных вещах: гиперэрекция, свобода суставов от отложений, возможность выпивать и закусывать, не заморачиваясь насчет холестерина, давления, мочевины. А ему вот смешно, что он тогда верил, будто сумеет что-то понять в «бытии и смысле», занудливо требовал счастья – от жизни вообще и от Инны… Было бы смешно, если бы не было так всё равно сейчас. А счастье? Его искомое счастье – сентиментальное и замешанное на его тихой жалости к самому себе (на врожденной жалости, как он пытался острить), он сейчас понимает так. Да и тогда чувствовал всё-таки, но отвлекался по юности.
Семья для него продолжение того,
Пушок опал как-то вдруг. И полностью. Борис растерялся даже. В Инне действительно не было того, что утомляло его в родителях. Но и того, что ему дорого в них, не было напрочь. Катиного понимания и Катиной преданности не оказалось тоже. А он-то по глупости считал всё это само собой разумеющимся!
Итак, пушок опал и остался только характер. А столь восхитившая Бориса легкость кончалась там, где перед Инной возникала цель. К цели шла она, как бульдозер. Он живет с женщиной, которая всегда права. И слишком твердо знает, чего она хочет. Но тоска и досада брала от того, чего она хочет.
Только Борис задумался, а имеет ли эта его семейная жизнь хоть какой-нибудь смысл, как у Инны не пришли месячные.
Получилось, что он обманул ее. (Он понял однажды.) Она думала, что его обаяние, юмор, начитанность, эрудиция и т. д. – это всё антураж, за которым всё, что положено надежному, правильному жениху. Но оказалось, только один антураж и есть, и ничего кроме. (Ее родители тоже обманулись здесь, при всем-то их опыте). Это был шок. Как она выдержала? Потому что любила его? Капризной, эгоистичной любовью. Переделать его она не смогла. Только попортила много крови ему и себе. Да! И себе – она же любила, а не злобствовала просто. В итоге? Семья, повседневность, жизнь. Она так воспитана – культ семьи. К тому же открыла – он слабее ее, то есть она выносливее. Он изматывается, уступает ей на стайерской дистанции. (Она, неожиданно для себя, почувствовала вкус к таким вот победам). А его «Зеленая лампа»… Пусть потешится, хотя ей было и обидно, что это он компенсирует то, чего не может ему дать она. (А она дает ему куда как больше, нежели он заслуживает!) Но ее выдержки хватало не показывать обиды. А он вот не мог. Жаловался на нее ей же. И это ее сознание своего превосходства над ним, как оказалось, согревало. К тому же такие радости как смакование своего разочарования в муже перед родителями или подругами (не перед всеми, перед двумя только, самыми близкими) – она была себе интересна в этом. Но всё это в меру, без надрыва, без, как она говорила, «ментального садо-мазо». А Борис не знал этой меры. (Еще одно ее преимущество). Но не может же она всю жизнь вытирать ему сопли. (Пусть он считает, что это слезы – романтик). Другой на его месте, узнав наконец о себе правду – о себе и своих пределах, успокоился бы, ну, помучился сколько-то как положено для самоуважения и занялся бы жизнью. А он продолжает свое. Из упрямства что ли, понимая, что нет надежды, но как будто назло. Ему и хотелось назло судьбе, себе самому, но получалось-то – назло ей! Это его какое-то детское неумение видеть в жизни ничего, кроме самого себя. Что она для него? Если, конечно, отвлечься от всех его возвышенных фраз. Она сознает, разумеется, он требовал от нее сопричастности, понимания. А чего тут, собственно говоря, понимать?! Жалеть, это да. Но нельзя же его сажать на иглу жениной жалости. И это его сладострастие собственных унизительных неудач. Пусть ему кажется, что он в себе подавил. Как всегда, самообольщается. Тогда, в начале девяностых, когда все пытались заработать хоть что-то, он объявил, что не может размениваться на поденщину, он-де художник, творец, и она должна понимать. Долго занудствовал, что им надо с достоинством пережить теперешнюю их бедность. Только почему-то на достойную бедность пришлось зарабатывать ей. Она и пашет как лошадь, рвет себе жилы. Пыталась примириться с ним на том, что он так любит Илюшу. Но что он, собственно, сделал для сына?! Да, Боря добрый, что да, то да. Но как говорит ее мама: «Оно и хорошо, конечно, но это в жизни не главное».
Борис видел, что когда он открыл филиал и они внезапно (он занимал деньги у знакомых, чтобы заказать печать для филиала) от «достойной бедности», с которой у них так и не получилось, перешли, перепрыгнули к «достойному достатку» (теща говорила так, чтобы не признавать за Борисом провозглашенное им «почти что богатство»), Инна была обескуражена и даже уязвлена. Получилось, Борис оказался прав. Она с новой страстью стала цепляться к его слабостям. И всё это вполне сочеталось у нее с радостью интенсивного потребления тех благ, что всегда были для них заведомо недоступны.
Интуиция ей подсказывала, что так не будет всегда. Ну не может Боря быть успешным, благополучным, состоятельным, преуспевающим. Ей слышалось здесь какая-то фальшивая нота судьбы.
Если поначалу Борис, и в самом деле, смаковал свои обиды, то потом пришла лишь только тупая усталость. Пресно и как-то громоздко ему с Инной. Задыхаешься возле неё. Почему он оказался так бездарен? Вроде нет никакой трагедии, в целом благополучно, и есть свои плюсы – так обычно успокаивал его отец. (Инна, кстати, ценила, что Вениамин Менделевич «как мудрый человек» не вмешивается в их отношения.) «Просто ты требуешь счастья, – говорил отец Борису, – а это жизнь». «Что же, жизнь, – кивает Борис, – и жить, в общем-то, можно. Но вот только зачем»?