Борисов Александр Анатольевич
Шрифт:
– Зачем?
– Чтобы лучше их понимать. Чтобы легче было охотиться, различать лечебные травы...
– А людям?
– перебивал я, - людям тоже подражали?
– Только воинам чужого, враждебного племени. Потому их и брали в полон, даже, если не было толмача, понимавшего новый язык. А как иначе составишь представление о целом народе: на что способны, в чем сила, слабость, как на сечу идут, не дрогнут ли? Если да, то в какой момент? Есть ли уязвимые места в тактике, индивидуальной подготовке?
– И мы всех их потом побеждали?
– заряжался я воинской гордостью.
– Мы до
– А мы близки?
– Мы близки. Скоро и ты научишься заряжаться энергией Космоса, овладеешь секретами времени, сможешь им управлять только силой своего разума.
– Скоро - это когда?
– Скоро - это осенью.
– У-у-у!
Кажется, я был способным учеником. Иногда, от нечего делать, я пристраивался "в кильватер" человеку, к которому испытывал интуитивную антипатию. Старательно копировал жесты походку, потом проникал в его внутренний мир: читал скучные, взрослые слова, срисовывал образы и картины, постепенно вживался в них. И вдруг, представлял, что спотыкаюсь и вот-вот упаду...
Когда "объект", матюгаясь, поднимался на ноги, восторгу моему не было предела.
Как-то за этим занятием меня и застукал дед. Тогда я впервые узнал, что такое "березовая каша". Очень неприятная штука. Даже, если заблокировать боль.
Впрочем, дед, или, как его еще называли, Степан Александрович, и сам был хорош. Он никогда не выписывал газет. А между тем, ежедневно появлявшийся в три часа пополудни хромой почтальон, исправно закладывал в наш деревянный почтовый ящик "Правду", "Гудок" и "Сельскую жизнь". То ли потому, что воевали на одном фронте, то ли опять виновато дедово "колдовство"?
Ознакомившись с прессой, он разносил ее ближним соседям, по принадлежности, привычно ругая почтовое ведомство, которое "вечно все путает". Я ему этим глаза не колол. Ведь взрослым не делают замечаний. Дед очень любил читать, но не мог позволить себе что-нибудь выписать. Он тащил нас с бабушкой на свою мизерную пенсию. А она почему-то не получала совсем ничего...
Осень! Я ждал ее пуще Нового Года! И вот, наступил этот день. Дед привел под уздцы лошадь, запряженную бричкой. Лошадь была рыжей и очень смирной, с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской и мы друг другу очень понравились.
Бабушка Лена собрала нас, как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть! Сумка, да еще и целый мешок!
Выехали на рассвете, пока не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся за час до рассвета...
Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отряженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором приютился погост. К нему дед и правил.
Около старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту-другую он постоял, выбирая нужное направление и решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжелую сумку с припасами и еле поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже могильные кресты в изумлении разводили руками.
У расползшегося, придавленного временем холмика, дед присел на траву. Он долго смотрел в никуда, шевеля беззвучно губами. Когда я подоспел, он взял у меня тяжелую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил "мензурку" и опростал. А мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, и крошки не могу проглотить на кладбище. Наверное, еще не пора.
Вот и тогда я только глазел во все стороны. Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. Где-то на той стороне дурными голосами орали козы...
Дед "приложился" еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова и рисовал на глубоком голубом небе причудливые образы, навеваемые мелодией. Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных закутков высыпали тучи.
– Это не ты песнею своею дождь накликаешь?
– спросил я, когда "акын" сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную "мензурку".
– Это он, - показал дед кивком головы, - говорит, что будет с нами, пока не вернемся домой.
– И снова кивнул в сторону креста.
Я в недоумении огляделся:
– Ты не пугай. И так страшно. Он это кто?
– Мой дед. Ты представляешь? У меня когда-то тоже был дед.
– Разве он до сих пор не умер?
– Как не умер?
– умер. Ста семнадцати лет от роду. В день, когда получил "похоронку" на меня. Что же его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу?
– Значит, тебя... чуть ли не похоронили?
– Видишь дырку?
– спросил дед, указывая на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся красной кожей.
– Так вот: там, внутри, три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них - и смерть. Понял? Там стреляло все: небо, земля, деревья... и даже вода.
– Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти...
– Куда, глупыш?
– дед ласково потрепал меня по стриженой голове.
– Замедлить время - то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и, в конечном итоге, оказаться на допросе у "особистов". А там разговор короткий. В лучшем случае - лесоповал.