Боярин
Шрифт:
– Варвар… скиф дикий… еще… еще…
И кажется мне, что не человек я вовсе, а борзый конь. И видится мне степь бескрайняя, и несусь я навстречу солнцу, удила закусив, а земля мне травой под ноги стелется. А наездница моя, от свободы и неги пьяная, руки раскинула, ветру лицо свое подставила, волосы у нее ковылем вьются, и кричит она от восторга и радости нечеловеческой.
И вдруг я словно о стену ударился. Кости от удара затрещали, мышцы судорогой свело, а на глаза слезы выступили.
– Любава! Любавушка моя! Чтоб меня приподняло да не опустило! – И словно водой ледяной меня с головы до ног окатило.
А
– Сила за тобой немалая, а он трус… тысячи русов хватит, чтобы скинуть его с трона… вы же варвары… вам греха не иметь… убей его… убей…
– Феофано! – окрик будто плетью ожег.
Насильница моя вздрогнула, оглянулась испуганно, ощерилась зло и принялась еще яростнее на мне подпрыгивать, точно голодный, у которого изо рта ложку вырывают, а он в нее зубами вцепился и отдавать не хочет. Только ложка изо рта выскользнула, и голодный ни с чем остался.
Разъяренной кошкой заверещала девка, кулаками меня в грудь молотить принялась.
– Давай, варвар… чего же ты… – шипит, а поделать ничего не может.
– Феофано! – новый окрик ближе раздался.
– Ненавижу! – просипела девка и с меня слезла, нагнулась, так что волосы ее мокрые на лицо мое упали, и прошептала с жаром: – Убей его… убей императора, варвар, и тогда блаженство неземное от меня в подарок получишь.
А я лежу, на нее смотрю и ответить ничего не могу. А если бы смог? Вот она бы у меня поплясала! Забил бы до смерти, тварь похотливую! Такая злость меня обуяла, что в глазах потемнело. Напрягся я – но даже пальцем пошевелить не смог, только зубами скрипнул и совсем сил лишился.
Девка же все шепчет и шепчет мне слова странные, на смертоубийство меня подбивает, внушает мне мысли кровавые, точно хочет, чтоб они у меня в мозгах гвоздем ржавым засели. И не понимает она, да и понять, видимо, не хочет, что мне от ее нашептываний только противно делается.
Отстала она от меня наконец, кувшин со стола подхватила и вино приворотное на землю выплеснула. А тут и спаситель мой появился. Проэдр Анастасий в круг освещенный вышел. Взглянул на то, как я со спущенными портами на лавке валяюсь, поморщился, словно лягушку живую проглотил, и на девку посмотрел строго.
А та стоит, будто не случилось ничего, и наготы своей ничуть не стесняется.
– Как он здесь оказался? – спросил ее проэдр.
– Захотелось мне на живого скифа [79] посмотреть, я его и пригласила. А он, – усмехнулась девка, – еще хуже, чем о них говорят, оказался.
– Что ты с ним сделала, Феофано?
– Ничего, – повела она обнаженными плечиками. – Не привычен дикарь к благородному вину, весь кувшин до дна вылакал, озверел совсем, на меня набросился, одежду на мне порвал, изнасиловать хотел, а потом, видишь, на лавку повалился да так и уснул. Одним словом – дикарь.
79
В Византийских хрониках русичей именуют то «варварами», то «русами», то «скифами», не делая между этими понятиями никаких различий
Хотелось мне крикнуть, что врет она нагло, только зелье меня
– Значит, он на тебя набросился и пеплос порвал? – спросил Анастасий и взглянул на девку так, как обычно здоровые на больных смотрят.
– Так оно и было, – ответила она.
– А где же обрывки одежды? Где следы борьбы? Где…
– Кто ты такой, чтобы в словах моих сомневаться?! – вдруг взвизгнула Феофано.
– Я же за тебя душой болею. Вдруг муж твой законный узнает, что ты тут со скифом…
– А что муж? – зло сказала девка. – Он такой же трус, как и ты. Он мне тоже слово давал, а Константин все еще жив!
– Теперь понятно, зачем тебе скиф понадобился, – вздохнул Анастасий.
– Да! Он воин, а не размазня! Ты же сам говорил, что под его началом все варварское посольство и тысяча бойцов, а этого хватит, чтобы гадкий старикашка, который сбежал, как только услышал о русах, окончательно обделался и отдал Порфировый трон своему законному наследнику…
– Ты ошибаешься, Феофано, – покачал головой проэдр. – Скиф тоже не сможет тебе помочь. Он верен своей архонтисе, так что тебе не с ним, а с ней договариваться нужно было.
– Как же я вас всех ненавижу! – прошептала девка, смахнула со стола блюдо с фруктами, презрительно взглянула на проэдра и пошла в душную ночь.
– Подожди! – крикнул ей вслед Анастасий. – А что с ним делать? – кивнул он на меня.
– А ничего, – из темноты раздался голос Феофано. – Зелье ему не повредит. Скоро в себя придет.
– Чтоб меня кит с потрохами проглотил! – по-свейски выругался Анастасий, а потом на меня хитро взглянул. – Я же, прежде чем проэдром стать, Норманнской капитулой командовал, – сказал он мне. – А с наемниками без их языка никак не договоришься. – И я понял, почему рабыня ко мне на свейском обратилась, видно, рассказал проэдр беспутной девке, как я его при нашей первой встрече обругал, и мне от этого почему-то стыдно стало.
– Эх, Феофано, – вздохнул Анастасий и подол у рубахи моей опустил, срам прикрыл.
Не обманула девка, зелье вскоре отпускать стало. Все это время проэдр со мной просидел, следил, чтоб я ненароком со скамьи не свалился да нос себе не расшиб. Приглядывал он за мной, а сам все говорил… говорил…
Зачем-то рассказывал, как он со своей капитулой на каком-то острове в окружение попал. Как его норманны на щитах израненного из боя вытащили. Потом про то, что битву они ту все же выиграли и император его щедро наградил. Затем пожаловался на свою нелегкую службу при дворе. Говорил, что устал от козней и вечной придворной игры, что ему интересней среди свитков древних время проводить, а его все время пытаются в ненужные интриги втянуть.
Уж не знаю, чего это он вдруг со мной разоткровенничался. Может, потому, что я колодой бессловесной перед ним лежал, и хотел не хотел, а выслушивал. А может, просто накипело у мужика, а поделиться не с кем. Вот он мне все и выложил.
А потом проэдр Феофано помянул. Упрашивал, чтобы я о том, что здесь со мной приключилось, особо не переживал, прощения за девку просил. Молил, чтобы зла я на нее не держал.
Между тем зелье власть надо мной теряло. Сначала пальцы меня слушаться стали, а потом и к телу чувства вернулись.