Боярин
Шрифт:
Оделись мы понарядней, Никифор по такому случаю свою черную ризу на рубаху расшитую сменил и бороденку куцую расчесал.
– Ну, вот, – сказал я жердяю, – на человека похож стал.
– Прости, Господи, – ответил тот и привычно перекрестился.
– А как Григорий на то, что ты с нами пойдешь, посмотрит? – спросил его Рогоз.
– Учитель сам мне город посмотреть велел, – ответил послушник и кушачок поправил.
– Ну, тогда пошли, что ли? – крякнул старик.
Меня даже оторопь взяла, когда мы за ворота шагнули, но я опасения свои постарался подале запрятать.
– Ты не робей, Добрын, – подбодрил
– А ежели такое случится? – пробасил Никифор. – Все же боязно к незнакомым людям идти.
– Они же твои братья во Христе, – улыбнулся Рогоз. – Считай, что родственники.
– Христос у нас один, – вздохнул послушник, – только мы с ним по-разному знаемся.
– Ишь, какую нам Анастасий бляху дал, велел, чтоб я ее на шею повесил, – подергал я за цепь массивную железную пластину, на которой орел двуглавый [76] выбит был. – Сказал, что с таким знаком нам любой горожанин, любой стражник уважение и помощь оказывать обязаны, – и спрятал ее за пазуху, чтоб при ходьбе не болталась. – Мы теперь под защитой самого василиса Константина находимся, и тебя обижать я никому не дозволю.
76
Двуглавый орел – герб Византийской империи. Впоследствии этот герб стал символом Московского государства (третий Рим, вторым Римом считался Константинополь)
– Будет лясы точить, – сказал Рогоз, – пойдемте-ка, я вам град сей предивный покажу. Не зря его в наших краях Царь-городом зовут, вот и полюбуетесь.
Если издали город мне чудом сказочным показался, то, вблизи его рассмотрев, я понял, что за всей громадностью и великолепием, меж колоннами мраморными и под крышами железными, на улицах длинных и на майданах просторных идет обыкновенная жизнь. Порой мне непонятная, порой странная для глаза и непривычная для слуха, бурная и суетливая, но для местных обитателей простая и обыденная.
Вдоль берега рыбацкие сети развешаны, чайки над ними гомонят, такие же жадные, как вороны киевские, только белые. Мужики лодки свои смолят и на нас внимания не обращают. Некогда им, не до иноземцев. Им бы рыбы вдосталь наловить, на торжище продать да детишек хлебушком побаловать, а до остального им дела нет.
Вверх от пристаней и рыбачьих слободок взбегают на горы узкие улочки, шумные, многоликие. По ним харчевни стоят, где любому и еды, и питья, и девок для забавы хозяева настырно предлагают, мастерские, в которых день и ночь молоточками чеканщики по металлу стучат, изысканные блюда, горшки да чаши драгоценные прямо на глазах из-под рук умелых выходят. Дальше лавки менял, в которых все сокровища мира необъятного взвешивают и на деньгу ромейскую обменивают. Прямо за ними ювелиры притулились. Пестро в глазах от украшений золотых и серебра белого, от каменьев самоцветных и посуды бесценной. Голова от блеска и изобилия кругом идет. Однако, пообвыкнув, осознал я, что все это больно на Подол, или на Козары, или на Торжище Новгородское похоже. Лишь солнце поярче, люди одежей на наших не похожи, а так… все, как везде.
Прямо меж лавок да харчевен церквушки маленькие расположились. Я, пока мы на горы карабкались,
– Что-то ты со своими единоверцами христосоваться не спешишь? В дома бога твоего не заглядываешь? – спросил парня Рогоз.
– Церкви ромейские мне не любопытны. И вообще, я в твои дела языческие не лезу, – сказал Никифор, – вот и ты ко мне не лезь.
– А я чего? – обиделся Рогоз. – Я ничего.
– Они с Григорием и в монастырскую церковь отчего-то не заглядывают, – шепнул я старику, когда жердяй чуть подале отошел. – Может, у них свои причуды?
– Ладно, – махнул тот рукой. – Дальше пошли.
– Погоди, – остановил его Никифор. – Что-то у меня в утробе заурчало.
– Что? Оголодал?
– Ага, – кивнул жердяй и живот погладил. – Нагулялся. Желание возникло в рот чего-нибудь кинуть.
– За чем же дело стало? – сказал я. – Вон харчевня. Зайдем?
Мы и зашли.
Харчевенка оказалась небольшой. Посреди каменной клети три стола с широкими лавками, в углу очаг, возле которого суетился низкорослый иудей, с курчавыми седыми волосами и небольшой бородкой. Он мне сразу Соломона напомнил, и я вздохнул, помянув старого лекаря. Хозяин поднял голову, взглянул на нас и широко улыбнулся.
– Проходите, добрые люди, – радушно пригласил он. – Чего вам нужно?
– Нам бы вина, – сказал я ему, – и снеди какой-нибудь.
– Садитесь за любой стол, у меня сегодня негусто, – вздохнул он и с тоской оглядел пустую харчевню. – Я сейчас.
Хозяин скрылся за тряпичной занавесью и вскоре выставил на наш стол три кувшина вина, затем проворно подлетел к очагу, шлепнул на блюдо большущий кус шипящего прожаренного мяса, подхватил с подставки нож и железную приспособу, похожую на вилы. Вонзил эти вилы в мясо и быстро разрезал на три равных куска.
– Вот, – поставил он перед нами блюдо. – Жаркое сегодня отменное. И еще… – и тотчас перед нами появились три глиняные кружки, какое-то вкусно пахнущее варево, большое блюдо с зеленью и тонкие лепешки…
– Эка он суетится, – Никифор шумно втянул ноздрями воздух и расплылся в блаженной улыбке.
– У него вся жизнь такая, – сказал Рогоз. – Не угодишь гостям, так они больше не придут. Вот и старается.
– Ешьте, добрые люди, все свежее, с пылу и с жару, – сказал хозяин, а потом добавил: – Расплачиваться-то чем будете?
– Не беспокойся, – сказал я ему, за пазух полез, чтоб калиту достать.
Вместе с кошелем бляха ромейская выпросталась. Как увидел иудей двуглавого орла, даже в лице переменился. Еще более угодливо спину согнул и зашептал подобострастно:
– Как я мог усомниться в вашей платежеспособности, милостивые господа! Простите меня за недогадливость мою ради Господа нашего Иисуса Христа! – И он размашисто перекрестился.
– Погоди, – удивился я. – Я же думал, что ты иудейской веры.
– Только от рождения, – смутился он. – Но пять лет назад по указу всемилостивейшего владыки нашего принял христианское крещение. Иначе кто б мне позволил харчевню держать? А платы мне от вас никакой не надо. Для меня и так честь великая, что обладатели охранной печати ко мне заглянули.