Боярин
Шрифт:
– Нет, – сказал я ему. – У тебя, судя по всему, и так дела не слишком хорошо идут. Расплатимся мы сполна, ибо прием твой учтив, а еда и вино отменные.
– Премного благодарен, – и он низко поклонился.
– А теперь оставь нас. Нам бы с товарищами моими поесть не мешало.
Но как следует поесть у нас не получилось. Только хозяин нас в покое оставил, как в харчевню ввалилась шумная ватага. Предводитель сразу на хозяина набросился.
– Вышло твое время, Варварий! – закричал, схватил его за грудки и трясти начал. – Ты еще вчера должен был долг отдать, а теперь к смерти готовься!
Жалко мне стало иудея крещеного, потому и встрял.
– Эй! – окликнул я налетчика. – Ты чего это нам отдыхать мешаешь? – и, словно ненароком, бляху орлатую ему показал.
– Смотрите-ка, – рассмеялся разбойник, – он меня цацкой своей напугать решил.
Подмигнул он своим, те без лишнего шума ножи достали и на нас поперли.
И завертелось…
– Больше они сюда не сунутся, – сказал хозяин. – Помогай вам Бог, добрые люди.
И какого бога он за нас просил, непонятно.
Вышли мы на улицу, а налетчиков уже и след простыл.
– Значит, живы все, слава тебе, Господи, – сказал Никифор, и мы дальше отправились по улочкам узким все вверх и вверх.
– Везде одинаково, – по дороге Никифор рассуждал. – Что у нас, что здесь, что в любом месте мира как хорошие люди есть, так и мерзость всякая.
– Это точно, – согласился с ним Рогоз. – Смотрю я вокруг, все тут почти как у нас.
В город мы поднялись, так и тут все от нашего житья-бытья мало отличается. Разве что народ, на жарком солнышке выросший, кожей темнее да глазами чернее. Суетится больше да еще горлопанит не хуже чаек. Оно и понятно – в зное кровь бурлит, горячит тело, душе покоя не дает.
А еще мальчишки меня поразили – любопытство их одолевало. Интересно им было, что за странные люди в их мирок вдруг вошли. И в то же время страх неподдельный в глазенках огнем горел. Стоило только взглянуть на сорванца, как тот с криком прочь бросался и норовил куда-нибудь с глаз моих скрыться, рев поднимал да к мамкиному подолу жался.
– Чего это с ними? – удивленно спросил я у Рогоза.
– А вот я тебе сейчас покажу, – ухмыльнулся он. – Здесь недалеко. Пойдем-ка.
Вскоре мы на стогнь вышли, серым камнем выложенный. Искусно плиты вытесаны, плотно друг к дружке подогнаны, на таких поскользнуться немудрено. Но не хотелось мне на виду у всех поперек стогня растягиваться, оттого я на камни с опаской вступил, словно на лед склизкий. А посреди площади столб высокий стоит. Мы к нему подошли, я голову задрал, даже шапка наземь свалилась.
– Да ты не туда смотришь, – Рогоз меня в бок пихнул. – Вот сюда погляди.
Столб из мрамора розового, на верхушке завитки, а в основании каменюка массивный тумбой обтесан, и резьба по камню затейливая. На ней люди с мечами, стены городские разрушены, раненые кричат и руки в ужасе заламывают. А меченосцы их не жалеют – головы рубят, за волосы дерут, ногами несчастных попирают – жуть, одним словом.
– Страсть-то какая, – сказал Никифор.
– Это, между прочим, мы, – рассмеялся Рогоз и на душегубов показал.
– Как это? – не понял я.
– Вот так. Смотри, одежа на этих кровопийцах какая? А оружие? – и ножны моего меча поддел.
– А ведь верно, – пригляделся я к фигурам на каменюке. – Это же наши воины тут погром и разорение учиняют.
– Вот-вот, – кивнул Рогоз. – Говорят, что на этом столбе последние дни Царь-города представлены. Под мечами нашими это место уничтожено будет, и для местных мы Демонами-Дасу представляемся. Неугомонных и непослушных детишек именем нашим пугают. Говорят, мол, не будешь мамку слушать, так придет злой рус и тебя слопает [77] .
77
Среди многих памятников Константинополя, согласно путеводителю X века (был и такой), рассказывается о том, что на Таврийской площади (Таврия – это Крым) стоял монумент с барельефами на военные темы, который изображал «последние дни города, когда русы будут разрушать его… »; этот барельеф считался пророческим
– Чудно это, право слово, – пожал я плечами.
– А мне почему-то грустно от этого, – вздохнул Рогоз. – На старости лет пугалом ходить не нравится.
– Тогда зачем нам Анастасий бляхи эти нацепить велел, коли и так от нас все шарахаются? – спросил послушник.
– А чтоб со страху не пришибли ненароком. Ну, что? – спросил Рогоз. – Может, обратно пойдем, а то вон люди на нас как смотрят? Да и вечереет уже, а нам бы к Маме засветло вернуться.
– Погоди, – сказал Никифор. – Мы же еще до Софии не добрались.
– А тебе-то она зачем? – пожал плечами старик. – Ты же сам говорил, что церкви ромейские…
– Я на чудо это, людьми созданное, вблизи посмотреть хочу, – ответил жердяй.
– Ну, пошли, коли не шутишь, – сказал Рогоз.
Но посмотреть на купол, как этот странный и величественный каменный шатер называли ромеи, Святой Софии мне в этот день не довелось. Едва мы отошли от пророческой колонны, как нам навстречу женщина вышла. Никифор в сторону шарахнулся от неожиданности.
– О, Господи!
Женщина, словно не заметив моих спутников, направилась прямо ко мне. Внимательно оглядела меня с ног до головы и улыбнулась.
– Приветствую тебя, первый среди равных, гордый рус, пришедший издалека, – с легким поклоном сказала она. – Надеюсь, что боги даровали тебе попутный ветер, а соленая волна была к тебе ласкова.
– Боги были милостивы, – ответил я ей.
– Ты тот, кого я искала, – женщина сделала еще один шаг навстречу и вдруг упала на колени, поймала мою руку и прижалась губами к ладони. – Отпусти своих трэлей и следуй за мной. Мои господа, знатные и щедрые, желают видеть тебя по важному делу, – сказала она.
– Они не трэли, – я отнял у нее руку и помог подняться с колен. – Мои попутчики свободны в своих мыслях и поступках.
– Чего это с ней? – спросил жердяй удивленно.
Только тут я понял, что женщина обратилась ко мне по-свейски, и я ответил ей на незнакомом моим спутникам языке.
– Она говорит, – сказал я Рогозу с Никифоров, – что дело у нее, и хочет, чтоб я за ней пошел.
– Знаю я дела эти, – усмехнулся старик.
– Нет, – покачал я головой, – тут что-то важное.
– Так что? Неужто пойдешь? – пробасил Никифор.