Боярыня
Шрифт:
Все, что должно было случиться, потеряло значение. То, что я ощущаю и вижу — бред, и жестокий бред, или что угодно, но не реальность, которая меня окружает. Всю свою жизнь я запрещала себе думать о том, что я никогда не смогу стать матерью — искалеченный в катастрофе, наголодавшийся мозг отыгрался на мне сполна.
— Пусть так, — кивнула я сама себе и сфокусировала зрение на Наталье. Высокая женщина, крепкая, в сарафане, голова покрыта. — Но это тяжко.
— Что тяжко, матушка?
— Это, — я положила руку на живот. — Забудь. Спасибо, что помогла.
Наталья непонимающе захлопала глазами.
— Так ты не потекла еще, матушка? И живот не давит? — с подозрением спросила она. Я глубоко вздохнула — мой ребенок успокоился, больше не пинает меня изнутри, но… шевелится, и это сногсшибательное чувство.
— Нет, — сказала я негромко, боясь спугнуть волшебство. Даже если я брежу, оно того стоит — чувствовать, как бьется в тебе новая жизнь. — А там что?
— Боярина убили, — жутким шепотом отозвалась Наталья, выпучив на меня глаза. — Вон Пимен, у него спроси, матушка.
Я обернулась. С десяток лиц — бородатых мужских и парочка бледных женских — отпрянула, освободив дверной проем. Остался только тот человек, который и поднял весь этот скандал… ах да, боярин с ножом в шее.
— Голову-то покрой, боярыня, — с укоризной сказал мне Пимен, и Наталья закудахтала, нагнулась и подняла с пола что-то, а затем принялась напяливать мне на голову убор весь в золоте и камнях — от него же я и избавилась в первую очередь. Повернуться всем телом я не могла, поэтому рявкнула:
— А ну оставь! Не видишь, больно мне!
Наталья еще сильнее вцепилась в расшитый головной убор, огляделась, подхватила с пола красную плотную ткань и вопросительно посмотрела на меня. Я помотала головой — ее тут же пронзило острой раскаленной иглой. Нет, к черту.
— До приказа бы послать, матушка, — расслышала я чей-то здравый голос. — А то, может, живой он еще, боярин-то?
В своей жизни я видела покойников только на кладбище. Меня миновало даже быть свидетелем дорожно-транспортных происшествий, и все, что я сделала затем, было продиктовано лишь убежденностью, что я невменяема. Я подошла к Пимену, забрала у него свечу, хотя это не имело никакого смысла — на столе свечи горели блеклым, полумертвенным светом, и переваливаясь, потому что срок беременности был немаленький, каждый шаг давался с трудом и ноги болели, возможно, из-за отеков, подошла к лежащему на столе мужчине.
Я коснулась рукой его шеи рядом с раной — почти без крови, и от двери донесся душераздирающий утробный вой. Усилием воли я заставила себя не отдергивать руку — трогать покойника неприятно.
— Он мертв, — сказала я, ни секунды не сомневаясь. Крови не было, и что это значит, я знала. Нет крови — человек мертв и удар был смертелен. Вой у двери утих, я убрала руку от мертвеца, осторожно и медленно покачала головой, прислушиваясь к боли. Хорошо, что в этом кошмарном сне я главная. Как они говорили — боярыня? — Наталья, принеси мне воды. Окно открой. Душно.
Я просыпалась от ночных кошмаров. Бывало. В слезах и полном отчаянии, с осознанием безысходности, и не знала, не помнила, что вызвало это все, но не сейчас. Я была спокойна, уверена, что это все прекратится… когда-нибудь. Либо я открою глаза в больничной палате, либо врачи не справятся. И я умру.
И гори огнем эта сине-зеленая комната, какой же мерзкий все-таки цвет.
Я сделала несколько шагов, села на стул. Не стул, а подлинное орудие пытки — жесткий, но стоять в моем положении было неимоверно сложно. Наталья попятилась к двери, прижимая к себе мой головной убор и ткань и кивая, остальные совсем растворились в темноте. Я с трудом — что на мне, черт возьми, надето! — подняла руку, утерла выступивший на лбу холодный пот.
Наталья выскользнула в дверь, и та закрылась, я успела расслышать только:
— В приказ бегите!
Кто-то, возможно, остался за дверью — караулить меня и труп. А я осталась в тишине, свечном приторном запахе, в компании мертвого боярина… Я повернула голову, склонилась над столом. Возможно, это… мой муж? Галлюцинации, которые слишком логичны, но мне не с чем сравнивать. Может, так и должно быть, если я накачана медицинскими препаратами? И если это медицинская кома, значит, все еще может кончиться хорошо?..
Я рассматривала, как могла, лицо и лысину убитого боярина и думала одновременно несколько крайне противоречивых мыслей. Что я лежу где-то под капельницами, интубирована, и сражаюсь за жизнь. И что это все, конечно, не бред. Это нечто, не имеющее названия. Другой мир? Посмертие? Чистилище? Испытание? Я не видела никакого тоннеля и белого света, выходит, те, кто рассказывает об этом, нагло врут. Я думала, что в комнате был вместе с нами — со мной и боярином — кто-то третий, и он же прикончил моего мужа и ударил меня по голове. Моя шишка — я, выругавшись про себя, опять подняла руку, прокляла последними словами того, кто выдумал такую издевательскую одежду — моя шишка была на затылке, так что я никак не могла удариться самостоятельно, даже если упала. Возможно, я сидела на том же месте, где сейчас. Упала я вон туда… нет, там нет ничего, обо что я могла бы так повредить голову, а о пол — тоже исключено.
Что за комната, что писал боярин, кто и за что его убил, что здесь делала я?
Я потянула лист бумаги из-под тела. На столе растекалась чернильная лужица, кляксы были и на бумаге, но от записей лист был чист. Ни буквы.
Я выпустила его, протянула руку к телу и сразу отдернула. Что-то во всем этом было не так, но что? Опираясь на стол, я встала, подумала, погладила свой живот. Ребенок. Я беременна. Как некстати. Почему этого не случилось раньше, там, где у меня было все?
Выдыхая с каждым шагом, я обошла боярина со спины, обратив внимание, как глубоко вошел нож в тело. Удар мастерский, со знанием дела, прямиком в яремную вену. Нужна серьезная сила, чтобы с одного удара лишить человека жизни. Ловко. Кто-то из тех, кто вошел сюда вместе с прочими, или тот, кто уже успел уйти далеко?
Я увидела то, что искала. Правая рука боярина безжизненно свисала, под столом белело оброненное перо. Наклоняться мне было тяжело, пришлось присесть, придерживаясь за стол, взять уже начинающую холодеть руку и убедиться, что — да, боярин перед смертью что-то писал. Чернильные пятна были свежими, мне показалось, что даже на моих пальцах остались следы.
Я выпрямилась, всмотрелась. Он был немолод — боярин, скорее всего, мой муж. Я не знала, сколько лет мне, мне всегда сложно было судить о возрасте прочих людей, тем более здесь, где все как один бородаты, но я навскидку дала своему мужу лет сорок пять. Борода прибавляет годы, но не настолько, чтобы я ошиблась на добрый десяток лет. Что это за эпоха, что за мир, если можно так назвать то, где я очутилась?