Боже, Сталина храни! Царь СССР Иосиф Великий
Шрифт:
Вопрос, однако!
С точки зрения устойчивости власти, с точки зрения создания у населения «положительного имиджа» товарища Сталина, только что победившего неугомонных сторонников Мировой Революции, – конечно, разумнее принять за modus vivendi первый вариант. Умеренная индустриализация и постепенная коллективизация к 1950 году смогут поднять валовый внутренний продукт СССР раза в два–два с половиной. Во столько же вырастет уровень жизни населения, и руководство страны будет обоснованно наслаждаться обожанием своего народа. Вот только до какого уровня в случае такой постепенной индустриализации Советский Союз скатится в списке промышленно развитых государств к этому самому 1950 году? В США в 1929 году в сельском хозяйстве насчитывалось 1 300 000 тракторов, около 800 000 автомашин и 45 000 зерноуборочных комбайнов. Вопрос – за сколько часов (при сходных темпах развития) американское сельское хозяйство в 1950 году соберет тот урожай, который мы будем убирать
И еще. Если даже уровень жизни населения оставить неизменным (то есть пойти на его консервацию) – у нас объективно не будет средств на строительство предприятий тяжелого машиностроения, электроэнергетики, металлургических и химических комбинатов – потому что это все страшно дорого. Ибо население тот небольшой прибавочный продукт, что еще может давать наша экономика, – элементарно прожрет. Потому что рождаемость в крестьянской России высокая, населения будет все больше, и жить это население будет стремиться все лучше (или хотя бы не хуже, чем раньше). И ресурсов на возведение даже одной плохонькой Магнитки у нас при этом варианте развития не будет никогда.
Можно, конечно, изыскать средства на постепенную индустриализацию путем займов у населения. Массовая подписка населения на займы индустриализации (впервые он был проведен в 1927 году) дала значительные суммы. Достаточно сказать, что в 1927 – 1928 годах с их помощью государство дополнительно получило 726 миллионов рублей – почти половину средств, ассигнованных в тот год на капиталовложения в промышленность. Но займы – вещь обременительная; рано или поздно, но эти займы надо возвращать, а если хочется, чтобы народ добровольно их выкупал у государства, – то возвращать с процентами. Хлопотно и малорентабельно. При этом – займы хорошо привлекать для строительства хлопчатобумажных комбинатов: там и объем капиталовложений минимальный, и отдача быстрая, и норма рентабельности зашкаливает (тем более – если экспортировать ткани на Средний Восток). А вот для возведения Магнитки займы использовать малопродуктивно – строится эта музыка долго, стоит агромадных денег, а на выходе дает не ситчик, который можно тут же вдуть доверчивым афганцам или персам за наличную валюту, а чугун и стальной прокат, которые пойдут на производство станков, рельсов, танковой брони – то есть, опять же, мгновенной прибыли не принесут (а зачастую принесут запланированные убытки – танк для народного хозяйства штука бесполезная, а бензин жрать здоров!).
Так что на займы (с точки зрения развития тяжелой промышленности) надежда была более чем призрачная. Использовать их можно, но очень ограниченно и с весьма утилитарными целями – дабы искусственно ограничивать объем денежной наличности в тот период, когда траты на индустриализацию будут максимальными, а отдача – минимальной.
Можно, в принципе, попробовать заставить заплатить за индустриализацию советское крестьянство. Во времена НЭПа были весьма в ходу прямые переплаты крестьян, связанные с разницей в ценах на промышленные и сельскохозяйственные товары. Иначе говоря, кроме обычных налогов, прямых и косвенных, которые крестьянство платило государству, существовал, как отмечалось в партийных документах того времени, «сверхналог в виде переплат на промтовары и в виде недополучек по линии цен на сельскохозяйственные продукты». Речь шла, как полагали современники, о временных «ножницах», «перекачке» средств из деревни в город с целью быстрого подъема тяжелой индустрии. Если с 1913 по 1922 год цены на промышленные товары, по сравнению с ценами на продукцию сельского хозяйства, выросли в 1,2 раза, то к концу 1923 года «раствор» ножниц цен достиг уже 300%. Другими словами, если, чтобы купить плуг, в 1913 году хватало 10 пудов ржи, то в 1923 году на этот же самый плуг требовалось уже 36 пудов ржи. Такая политика цен позволяла проводить неэквивалентный товарообмен между городом и деревней, изымать из сельского хозяйства немалые средства. Можно было продолжать грабить крестьянство – и за счет этого попробовать возвести парутройку Днепрогэсов. Заманчиво, конечно, но… Товарность сельского хозяйства была на таком низком уровне, что всерьез говорить о крестьянине как о финансовом локомотиве индустриализации смешно и несерьезно. По сравнению с 1913 годом производство зерна в 1927м сократилось на 10%. Несмотря на то что к 1927 году промышленность и сельское хозяйство приблизились к уровню 1913 года, количество зерна для продажи на внутреннем рынке было в два раза меньше, чем в 1913 году. Полностью прекратился экспорт зерна, составлявший в 1904 – 1914 годах около 11 млн т в год, каждый год вставал вопрос о снабжении зерном крупных городов, что сильно тормозило развитие всей экономики.
Крестьянство не стремилось расширять свое производство – а зачем? Промышленные товары становились все дороже, явственно ощущался их дефицит. Поэтому в 1925/1926 финансовом году более 400 млн т хлеба не было вывезено на рынок и оставалось в крестьянских амбарах. В 1926/1927
Мало того, что сама идея заставить крестьян заплатить за индустриализацию оказывается порочной – заготовительный кризис, обусловленный этими обстоятельствами, принуждает государство возрождать чрезвычайные меры времен «военного коммунизма»: уже в конце 1927 года началась конфискация «хлебных излишков», установление постов на дорогах, обыск крестьянских амбаров. На поиски спрятанного хлеба направлены тысячи членов партии, привлекаются воинские подразделения, деревенские бедняки, которым при этом полагалось до 25% конфискованного хлеба за низкую плату или совсем бесплатно.
Так что и этот вариант финансирования промышленности оказывается абсолютно безнадежным.
Но все мы, бывшие советские люди, пережившие финансовый бедлам 1989 – 1992 годов, помним, что в тяжелой обстановке правительства большинства новорожденных государств СНГ с легкостью прибегали к помощи печатного станка. Надо сказать, что вожди этих самых новорожденных государств СНГ не были первопроходцами в этом деле – эмиссия, как способ получения средств для общегосударственных нужд, имела место и в самом начале индустриализации. Пока не выяснилось, что это – дохлый номер. Сначала у Советской России все было как у людей – я имею в виду, в плане финансов.
Жуткий бардак в финансовокредитной сфере эпохи «военного коммунизма» (когда за ненадобностью был упразднен даже Государственный банк) сменился робкими шагами по стабилизации денежной системы – «новая экономическая политика» требовала возвращения на свое законное место «всеобщего эквивалента».
Сначала в 1922 году были выпущены так называемые совзнаки. Новый рубль приравнивался к 10 тыс. прежних рублей. В 1923 году были выпущены другие совзнаки, один рубль которых равнялся 1 млн прежних денег и 100 рублям образца 1922 года. Одновременно с выпуском новых совзнаков в конце ноября 1922 года была выпущена в обращение новая советская валюта – «червонец», приравненный к 7,74 г чистого золота, или к дореволюционной золотой десятирублевой монете. Новые «золотые банкноты» на 25% обеспечивались золотом, другими драгоценными металлами и иностранной валютой, на 75% – легкореализуемыми товарами, векселями и прочими обязательствами. Выпуск червонцев означал перелом в развитии финансовой системы России. Было строго запрещено использовать червонцы для покрытия бюджетного дефицита. Они предназначались прежде всего для кредитования промышленности и коммерческих операций в оптовой торговле. И хотя на 1 января 1923 года доля червонцев в денежной массе была ничтожна – всего 3%, – во втором полугодии они почти вытеснили совзнаки из крупного хозяйственного оборота. Уже осенью крестьяне соглашались продавать зерно только за червонцы, порой даже снижая цены, лишь бы получить «золотые банкноты». Устойчивость червонца подтверждалась тем, что Госбанк обменивал все предъявляемые банкноты на иностранную валюту по твердому курсу.
Но, как говорится, «недолго музыка играла». Очень скоро вся эта свободная купляпродажа валюты, золота, облигаций государственных займов по свободному курсу закончится.
Впрочем, два года у нас все было почти повзрослому. Червонец котировался на бирже, если его курс поднимался выше официального паритета, Госбанк скупал золото и иностранную валюту на бирже, выпуская дополнительное количество червонцев, и наоборот. В результате этого в течение 1923 года курс червонца повышался по отношению к иностранным валютам. Так, если на 2 января 1924 года курс доллара на московской бирже составлял 2 руб. 20 копеек, то к 1 апреля 1924 года он снизился до 1 руб. 95,5 копейки, и на этом уровне остановился. То же самое происходило с фунтом стерлингов, франком, маркой и другими валютами. Уже в 1925 году червонец стал конвертируемой валютой, он официально котировался на различных валютных биржах мира (правда, на второразрядных – в Риге и Стамбуле)…
Крах игр товарища Сокольникова (тогда он был наркомфином) в свободно конвертируемый червонец произошел уже в середине 1925 года.
В «Контрольных цифрах народного хозяйства на 1925/1926 хозяйственный год», разработанных Госпланом, открыто утверждалась идея о «подчинении денежного обращения возрастающей эмиссии». Таким образом, упорная четырехлетняя борьба с инфляцией была проиграна. Под нажимом Госплана и ВСНХ с июля по декабрь 1925 года денежная масса увеличилась по сравнению с 1924 года на 400 млн руб., или в полтора раза, что привело к нарушению равновесия между размерами товарооборота и находившейся в обращении денежной массой. Возникла реальная угроза инфляции, признаком чего стал уже в сентябре 1925 года рост товарных цен и все более ощущавшийся дефицит промышленных товаров первой необходимости.