Божьи дела (сборник)
Шрифт:
Под утро в отеле случился пожар – и опять меня поразило не чудо спасения, но стечение неких обстоятельств!..
– Прежде я не терял головы… – подумал я вслух.
– Ничего, потеряли – найдем! – озорно встрепенулся профессор, слегка приподнялся над креслом, отжавшись на руках, и шутливо вытянул шею вверх.
Я смотрел на него и не понимал, почему ему так смешно.
– Вижу! – закричал он так радостно, будто открыл в небе новую звезду. – Вижу голову! Вашу! На ваших же собственных плечах, Лев Константинович!
– Я ее потерял… – повторил я угрюмо.
33
Еще и еще уточню, во избежание недопонимания, что я сам, без принуждения и по здравом размышлении, явился в психиатрическую клинику имени В.А. Гиляровского и попросил о помощи.
И это я сам здравым образом
Как ни странно и как ни смешно прозвучит – при нормальном помешательстве у меня еще оставался шанс, подлечившись, вернуться к семье… ( Машеньке, чтобы не волновалась, я позвонил и сказал, что очень ее люблю, что уехал далеко и что не скоро вернусь, но – непременно вернусь .)
Поначалу профессор, как помнится, больше слушал, иногда задавал наводящие вопросы или что-то просил повторить – как он говорил, для памяти.
Постепенно наше общение приобрело доверительный, дружеский характер.
Он был первым, по сути, и единственным, кому я всецело доверился ( ведь я был уверен, что болен, а он как-никак мой лечащий врач !).
Я впервые исповедовался и впервые же испытывал чувство избавления от тяжести: словно часть неподъемного груза с моих плеч постепенно чудесным образом перекочевывала на другие.
Походило на то, что я иду на поправку, и, кажется, вскоре я даже поинтересовался у Н., как долго еще, по его мнению, может продлиться мое заточение в этой ( явилось на ум !) обители поврежденного духа.
– Да кто же вас держит, Лев Константинович? – искренне изумился Н. – Вы вольны хоть сейчас подняться с кровати и ехать домой! – И мягко добавил, заметив мой растерянный взгляд: – Положительно вам говорю, вы здоровы!
– Я – что, я – здоров?.. – переспросил я, медленно и тяжело ворочая языком, как будто учился заново говорить.
– Совершенно здоровы, и больше того, – улыбнулся профессор, – любой, самый строгий консилиум психиатров, скорее всего, подтвердит этот мой диагноз. Нечасто сегодня увидишь, – продолжил он, чуть помолчав, – человека с мятущейся душой и все понимающим разумом. Да где-то внутри себя вы и сами наверняка знаете, что не больны. И то, что бежите от всех и прячетесь по больницам, – прищурился он, – вполне свидетельствует о трезвом уме и присутствии духа. Ибо только по здравом размышлении, – вдруг понизил он голос, – можно позволить себе быть безумным. Но, правда, недолго… – добавил не сразу.
За то время, что он говорил, я успел состариться и поскучнеть на тысячу лет.
Чувство полнейшей апатии, подобно смертельному яду, проникло в меня и парализовало волю и желания.
Я перестал слышать звуки, различать цвета, и образы извне уже не будоражили меня.
Меня будто могильной плитой придавило ( точнее не скажешь !) – я же, как ни странно, совсем не пытался освободиться.
Мне сделалось неинтересно.
Кажется, я никогда прежде не испытывал такой скуки.
Ни страха, ни слез, ни тоски, ни хотя бы элементарного сожаления по поводу расставания с прошлым.
Воистину, мне не хотелось жить…
Я намеренно не торопился с описанием внешности моего лечащего врача.
Легко догадаться, что он как две капли воды походил на моего преследователя – монаха: тот же низкий, скошенный лоб неандертальского происхождения, те же белесые брови и близко посаженные болотные глаза, широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, то же безбородое лицо с тремя-четырьмя белесыми волосками растительности на подбородке…
Я тотчас его узнал, едва он появился и подчеркнуто приветливо поздоровался со мной.
Первым импульсивным движением было накинуться на моего мучителя с кулаками и бить, пока хватит сил, а потом будь что будет!..
Скоро я, впрочем, опомнился, сообразив, что видимый мной человек скорее всего не соответствует реальному изображению.
– Я кого-то напомнил вам, Лев Константинович? – поинтересовался Н. буквально в первую же минуту.
«И голос похож!» – отметил я про себя.
– Бывает, – заметил профессор, уютно устраиваясь в кресле, – что впервые встречаешь человека – и преследует мучительная мысль: где-то я его, интересно, мог видеть?
«И та же полунасмешливая манера говорить!»
– Называется, если по-нашему: синдром одного и того же лица или, допустим, образа! – улыбнулся он. – Это когда начинает казаться, что все люди вокруг как бы на одно лицо и это лицо тебе угрожает.
– Так это болезнь? – осторожно поинтересовался я.
– Это – болезнь! – важно подтвердил он, внимательно на меня глядя. – Как, впрочем, и все остальное. – Добавил: – Норма – она же болезнь, и она же – норма!
– Норма – она же болезнь! – повторил я с благодарностью ( фактически он подтвердил мой самодиагноз – о вполне нормальном психическом расстройстве как следствии длительного и глубинного погружения в историю Авраама ).
«Я болен, я болен!» – вздохнул я полной грудью, расправил плечи и поднял голову.
«Нервный срыв, сдвиг по фазе, улет, помешательство, паранойя, – почти ликовал я, – все годится!»
«Безумен, безумен, безумен!» – готов был кричать я всему миру во всеуслышание.
Нерешенным по правде пока оставался вопрос: как долго еще продлится болезнь? ( Мне уже не терпелось избавиться от сального, повсюду преследующего меня свиного рыла монаха !)
И еще я желал наконец лицезреть настоящее лицо моего собеседника – о чем, собственно, и сообщил профессору, попросив его описать свою внешность.
– Это еще для чего? – искренне удивился он.
– Чтобы я вас узнал, когда встретимся после всего! – не сводя с него глаз, мрачно пошутил я.
– Ну-ну, то ли будет еще, когда встретимся после всего! – усмехнулся профессор, оставляя кресло и перебираясь ближе ко мне на кровать.
– Так, надеюсь, меня хорошо видно? – поинтересовался он, почти вплотную приблизившись.
Снова и снова я так и этак вглядывался в его лицо – но видел все тот же резко скошенный лоб неандертальского происхождения, те же белесые брови и близко посаженные зеленые глаза, тот же широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, и то же безбородое лицо с тремя-четырьмя белесыми волосками растительности на подбородке ( в то время как он рисовал мне портрет седовласого господина с высоким лбом, широко расставленными карими глазами, тонким носом с горбинкой, почти классической формы, тонкими губами, упрямым подбородком и шеей борца !)…
– Ну как, совпадает? – поинтересовался психиатр, хитро поблескивая крохотными поросячьими глазками.
– Я болен! Я очень и очень болен! – помню, почти торжествующе заверил я доктора…34
И вот мне опять пора было возвращаться в реальность с ее непридуманными кошмарами и безумием.
Получалось, всего на мгновение мне ослабили удушающую хватку на горле и позволили вдохнуть воздуха.
– Вы случайно не черт? – как-то полушутя поинтересовался я у моего лечащего врача.
– Я – не черт! – откликнулся Н., впрочем, кажется, не удивившись.
– И не ангел? – спросил я с надеждой.
Н. смотрел на меня, как, должно быть, примерный родитель смотрит на неразумное дитя: строго и вместе с тем снисходительно.
– Не ангел, не черт, – наконец, усмехнулся мой доктор, – не леший, не оборотень, не домовой…
– В таком случае – Бог? – оборвал я его.
– Не прочти я ваше «Спасение», – парировал он, – я бы решил, что вижу запуганную суевериями и мало просвещенную личность!
– Да что вам далась моя книга? – пробурчал я недовольно.
– Она обещает спасение! – произнес Н., отчего-то загадочно ухмыльнувшись.
– Книги еще никого не спасли от тысячи смертей! – решительно отмахнулся я и по памяти перечислил величайшие шедевры литературы, абсолютно бесполезные с точки зрения их практического применения.
– Эта книга спасет этот мир! – повторил он, как будто назло мне ( и опять эта странная, раздражающая улыбочка на лице !).
«Эта книга спасет этот мир», – записал я в дневник сразу по окончании романа; готов поручиться, при этом я меньше всего думал о его спасении; скорее то был крик о свободе после стольких лет рабства; неконтролируемый взрыв; выражение счастья и всемогущества; синоним причастности к его тайнам, признания в любви…
«Он читал мой дневник!» – вдруг подумал я с ужасом.