Братья Ждер

Садовяну Михаил

Дрэгич рассмеялся:

— Божья помощь в твоей силе и нашей удали.

— Удаль должна дружить с умом, Дрэгич. Как писано в книге некоего ритора: «Витязь, именуемый Смелостью, должен скакать на старом коне Благоразумия».

— Истинно так, господин.

— Люди твои готовы?

— Готовы. Старые рубаки. Теперь они очистили сабли от ржавчины. В нынешние времена трудно стало им промышлять.

— Уж не велел ли ты им ждать в корчме?

— Возможно ли, батюшка боярин! Я не забываю твоих приказов. Размещены они по разным квартирам. Ни один не знает об остальных. А вечером, когда запылают смоляные котлы на стенах крепости, они соберутся позади Рэдэуцкого почтового стана. Там я проверю, каково

у них оружие и кони. По уговору каждому выдано по злотому. Вечером получат по второму. А еще по три злотых получат, как только переедут за рубеж.

— Велел ты им оставаться трезвыми?

— Велел. Так что они будут в самый раз.

— Хорошо, когда так.

— Так ты, батюшка мой, больше не гневаешься на меня?

— Нет. Иди и будь начеку.

— С богом, — шепнул Дрэгич и, осенив себя крестным знамением, поклонился своему господину.

Хотя Никулэеш ходил еще в нижних чинах среди служилых бояр, родичи у него были знатные. Его любили и баловали, прощая проделки последнего времени. Более того, об иных его подвигах боярыни говорили с похвалой, ибо, по их сведениям, любовные и питейные страсти находят прощение у самого творца небесного. Тем более следовало прощать эти слабости житничеру Никулэешу Албу, что был он мужем весьма видным и красивым. Молдавским женщинам всегда нравились отвага и шалости молодых людей.

Поэтому житничер отправился искать товарищей не в дом, куда ему по чину полагалось идти. Попал он в дом его милости Дажбога, великого кравчего и правителя котнарских виноградников. Сам кравчий находился во дворце, где он должен был наполнять золотые кубки господаря-жениха и царевны-невесты. Но родичи его были в сборе и уже приступили к трапезе. Боярыни радостно встретили Никулэеша Албу. Иные из тех, что постарше, велели тут же знаменитому в то время в Сучаве цыгану-лютнику по имени Кострэш спеть любимую песню бояр-забулдыг:

Ах ты, молодость непутевая, Ты когда прошла, прокатилася?

Никулэеш Албу недолго задержался в доме кравчего. Беспокойство, томившее житничера, гнало его с места на место. Немного погодя он спешился во дворе его милости логофэта Томы. За трапезой сидели одни седые бородачи. Справа от логофэта Томы восседал сам Яцко Худич.

Житничер поклонился с порога высокородным гостям, покорно улыбнулся дяде — логофэту Томе, затем перешел в палату, где пировала женская половина. Понимал, что здесь должна была находиться и княжна Марушка: кто знает, может, она сегодня встретит его ласковее, чем обычно.

Дочь Яцко была действительно там и с хрустом грызла сладости. Увидев его, насмешливо улыбнулась, сверкнув белыми зубками.

— Кого ты ищешь, честной житничер?

— Сказал бы, княжна Марушка, да слишком много вокруг ушей слушает нас.

— Тогда пойдем поближе к матушке, чтобы услышала только она.

— А я хочу, чтобы слушали меня только ушки, украшенные смарагдовыми серьгами.

Княжна Марушка прошла мимо зеркала, висевшего у окна, и краем глаза проверила, идут ли ей серьги. Убедившись в этом и во многих других своих прелестях и предоставив Никулаэеша вниманию других боярынь и боярышень, она покинула собрание и вышла на крыльцо посмотреть, какая на дворе погода. Под чистым небом расстилались вольные просторы. Но с севера набегало студеное дыхание ветра.

Продрогнув, она собралась было вернуться в горницу, но тут, звеня шпорами, к ней торопливо подошел Никулэеш Албу.

— Княжна Марушка, — проговорил он взволнованно, — дай мне ответ на те слова, что я тебе столько раз говорил.

— Какие слова? Не припомню что-то.

— Хочешь, чтоб я их повторил?

— Не надо. Все равно не успеешь. Мне пора возвратиться

к матушке.

— А ведь ты нарочно вышла, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз. За что же ты караешь меня?

— Дивлюсь твоим словам, честной житничер!

— Ты же знаешь, что люба мне. Я же говорил тебе.

— Знаю. Отец говорит, что я не должна тебе верить. У него иные мысли. Гневается за тот случай в лесу около Кракэу.

— Там были разбойники.

— Нет, то были слуги твоей милости. Только простолюдинкам лестна такая любовь. А мне бояться нечего: меня никто не может украсть.

— Зачем ты так со мной говоришь, сердце надрываешь?

— Говорю, как и подобает говорить с человеком, совершившим подобный поступок. Будь еще доволен, что отец не пожаловался государю.

— Действительно, не понимаю, зачем он не пожаловался. Сразу бы стало ясно, что я ни при чем.

— Не жаловался, оттого что я воспротивилась.

— Значит, я тебе не противен?

— Нет, Никулэеш.

— Может, порадуешь меня и более теплым словом?

— Нет, — ответила девушка, пристально глядя на него своими зелеными глазами.

— Как? Уж не ослышался ли я? Хочешь, чтобы я лишил себя жизни?

— Нет, — ответила она тем же голосом и все так же глядя на него.

— Верно ли то, что говорят мои тетки? Тебе мил другой?

— Этой тайны я никому не открывала.

— И ты смеешь говорить мне о ней теперь?

Она ответила взглядом, в котором не было ни злобы, ни вызова, ни страха. Скользнув мимо него, пошла в комнаты. Вспомнив, что в левой руке у нее еще оставался кусочек печенья, снова принялась за него.

Никулэеш растерянно глядел ей вслед. Его пошатывало, словно он только что выпил хмельную чашу. На мгновение ему захотелось очертя голову броситься за ней и сказать ей несколько крепких слов. А там будь что будет! Но гнев его тут же схлынул, и он еще больше почувствовал себя во власти любви к зеленым глазам и смарагдовым сережкам.

«Ничего, — размышлял он, — мудрый не гневается, он смеется и ждет. И между тем размышляет, кто тот самый «другой», о котором говорят. Девушка не отпирается. А уж коли это на самом деле так, а не новая блажь и злая уловка, чтоб еще больше взбесить его, то нужно найти того «другого» и расправиться с ним».

Вскочив в седло, Никулэеш направился к дому, где жил верный Дрэгич. Медленно проезжая сквозь суетившуюся, как на ярмарке, толпу, он перебирал в уме молодых бояр, придворных. Неужто поджарый и лупоглазый Михаил? Не может он приглянуться женщине. Кто же тогда? Григорашку Жоры нет при дворе: услан в путненскую землю — следить за строительством крепости на Милкове-реке. Второго кравчего Костю Стурдзу господарь отправил в Новую крепость возле Романа — в свиту княжича Алексэндрела. Уж не позарилась ли она на самого Алексэндрела? Такая, как она, могла бы на это осмелиться, но нет, опасаться этого не приходится. Стоит господарю нахмуриться — и сразу наведут порядок как с той, так и с этой стороны. А если перебрать бояр Сучавы и господарского двора, то разве найдешь другого такого видного, такого пригожего молодца, как Никулэеш Албу? Из двух Ждеров, явившихся недавно ко двору, опаснее младший. Да только таких соперников Никулэеш может отстранить простым мановением руки. А что до постельничего Симиона, то какой это воин? Скорее — монах: трезвый — улыбки не выдавит, напьется — мрачнее тучи. Такой девушка нужен муж ослепительный, как солнце. Никулэеш вздохнул. Кто поймет женскую душу с ее странными прихотями? Всего от нее можно дождаться. Возможно, что именно его, Никулэеша, она и любит. Такое не раз случалось. Отталкивает, чтоб еще крепче привязать к себе. Может, повернуть коня, постараться узнать это по ее глазам? Или выяснить у боярынь-родственниц, кто этот соперник, на которого она намекает.