Братья Ждер

Садовяну Михаил

— Вестимо! — вздохнула старуха. — Только уж лучше быть хозяйкой в своем доме. А то князья откусят от яблочка да и кинут его в дорожную пыль.

— Так им и надо, тем женщинам, что ведут себя недостойно. Я же всю жизнь была верна конюшему, чего не скажешь об его милости. Я уж простила его, он мужчина, немало вынес он на своем веку. А вот что сказать о моей невестке? При виде господаря глаза у нее загораются, как у демона. Хоть бы одевалась поприличнее. Так нет же! И платье, и драгоценности, и волосы (а она их выставляет напоказ, будто все еще ходит в девках) — все у нее как при королевском дворе в Варшаве. Будь я на место князя Штефана, так повелела бы молдавским боярыням вести себя скромнее. Только не в моей власти это. Зато, как подвернется случай, так я невестке спуску не даю. А то возомнила она себя писаной красавицей. Послушаешь ее, так прямо злость берет… В позапрошлом

году уселась прямо на виду у господаря и ну вертеть головой то влево, то вправо, — показывает золотые серьги с подвесками. Словно нет у князя иных дел и забот. А государь в это время держал тайный совет с боярами и воеводами, выбирая горные перевалы, готовя ратную силу для войны с королем Матяшем. Что я могу сказать? У людского счастья свои законы, как говаривал мой отец, шатерничий Мирэуцэ, земля ему пухом. Иным людям, говаривал он матушке моей Илинке (я в ту пору была девочкой, и жили мы в Дрэготень), иным людям приваливает такое счастье, что только диву даешься. Что бы они ни делали, во всем им удача. И ленивы, глядишь, и глупы, а дело у них спорится. Уроды они — а дана им любовь, неуклюжи, валятся с ног на ровном месте, а упадут — находят мошну, полную золота. Потому что каждому человеку служит свой медведь. Медведю и положено ходить и трудиться заместо своего хозяина. У счастливцев — медведь поджар и ловок, не ведает покоя, ищет, старается, сил не жалеет ради господина своего, чтобы всего у него было полно, во всем удача. А у несчастливца медведь ленив, целый день сидит в малине и нагуливает жир. И вот гляжу я и вижу — жизнь моего Кристи и ее милости Кандакии легка и обильна. Знаю я, каков с виду их медведь — кожа да кости; стонет и никак не отдышится от трудов тяжких; а вот медведь моего Симиона дрыхает в тени и рычит, отгоняя лапой мух. И что с ним такое, с дорогим моим сыном, моим первенцем, которого я с такой любовью держала у груди своей? Что с ним, отчего у него все так неладно получается? В любви ему не было удачи; чинов боярских ему не захотелось, умолил на коленях государя оставить его вторым конюшим в Тимише. В торговых делах толку не смыслит. Мошна у него дырявая, ни один золотой в ней не задерживается. Только и есть у него дар — пить вино. Тут он и впрямь молодец. Он и сам говорит, что не всякая душа к вину приспособлена. Иной раз мне так и хочется приказать челяди сплести арапник да хорошенько просмолить колья: пусть выследят того сонного Симионова медведя, который прохлаждается тут поблизости, и погонятся за ним — авось прыть покажет. Может, тогда пошла бы по-иному и жизнь Симиона. Об отце Никодиме я уж ничего не говорю. Второй сын навеки для меня потерян; а медведь его, должно быть, тоже ходит в монахах в Нямцу и до того растолстел, наверное, что и в дверь кельи не пролезет. Зато вот у Дэмиана дела идут по-иному. И он старается, и медведь его не дремлет; он копит, а медведь ему подваливает. Оба худы и только поспевают собирать богатства. Можно сказать, что и этот сын потерян для меня — торгует в ляшской земле. Не сегодня-завтра, глядишь, привезет мне сноху из чужедальной стороны, и придется мне с ней объясняться знаками — стыд и срам! А теперь гляжу, зашевелился и медвежонок Ионуца.

— Матушка моя боярыня, — поклонилась старая Кира, улыбаясь беззубым ртом, — славно ты все обговорила, а я тем временем одела тебя. Верхняя юбка так и шуршит на трех накрахмаленных нижних. Накину-ка я тебе на плечи зеленый кружевной платок.

— Непременно. Я всегда надеваю его, встречая именитых гостей. Зеленое притягивает глаз. Государь посмотрит на меня, а я поклонюсь ему с великой робостью. А нынешние боярыни понятия о приличии не имеют: держат себя дерзко и бесстыдно. Говорю тебе, нана Кира, чем дальше, тем больше портится свет. Плохие установились обычаи. И смерды осмелели. Правда, тут есть вина и государя Штефана: уж очень милует он молодых ребят да простой люд. Мол, выбирает себе служителей по силе и достоинствам. А так негоже. Куда же тогда деться старикам да именитым боярам?

— Я тоже думаю, что так негоже, — согласилась Кира. — А теперь, матушка моя боярыня Илисафта, отпустила бы ты меня: посмотреть надо, как там каплун, что ты сама своими белыми ручками изволила поставить в печь. А ты покуда натри руки чабрецом и не ходи больше на кухню. И возьми да пожуй гвоздички. Вот она. В шкатулочке осталось еще десять стебельков. Жемчужина на правой серьге блестит больше левой. А теперь изволь выйти на крыльцо и стой на пороге. Слышь, трубы заиграли.

Действительно, по большому тракту из Браниште скакали конники, предводительствуемые капитаном, чтобы разбить стан на левом берегу.

Редкая

цепь всадников выстроилась на опушке елового леса, что тянулся до речки Кракэу. Весть о приезде государя опередила его на час. Князь Штефан ехал шагом, окруженный немногими вельможами, и благосклонно поглядывал на крестьян, выстроившихся по обочинам дороги.

Конюший стоял рядом с отцом Драгомиром в конце липовой аллеи. У дороги толпились тимишские хуторяне. Легкое дуновение ветерка смягчало жару. В загонах на дальнем склоне ржали жеребята. С пастбищ под горой донесся зов бучума. Там, в стороне от тракта, стоял Симион со своими вооруженными служителями. Он, должно быть, не успел даже надеть чистое платье, зато уж в колымаге, которую мчала из долины четверка быстрых коней, сидели знатные люди в дорогих нарядах.

«Куда же девался Ионуц? — думала боярыня Илисафта. — Должно быть, тоже встречает государя». Об этом шустром юнце она меньше печалилась, чем о Симионе. Он малый бойкий и сладкоречивый, да и медведь у него проворный.

Боярыня Илисафта пристально глядела в сторону гор, высматривая орла, который должен парить над княжьим поездом.

Вот и для Штефана-водэ все пошло по-иному. А ведь в молодые годы жилось ему не сладко. Нынче все изменилось. Наверно, теперь у него тоже завелся свой медведь, такой поджарый да быстрый, что стал грозой для всех медведей на свете. А помимо медведя, сказывают, есть у него и этот самый орел, который оберегает его. Звезда Штефана расположена между Большей Медведицей и Змеем, а молитвы иноков с Афона обратили на него милость всевышнего. Сподобиться бы Симиону такой благодати.

Уже час стояла боярыня Илисафта на пороге своего дома, озабоченно и трепетно ожидая повелителя. Колымага казначея Кристи остановилась у ворот. Из нее величественно вышла боярыни Кандакия. Из второй дверцы вышел Кристя и поправил шелковый пояс на могучем своем стане.

Народ, столпившийся около села, внезапно зашумел. Конюший Маноле Черный и отец Драгомир двинулись вперед. Всадники пересекли дорогу и направились к государеву конскому заводу.

Ионуц примчался, весь запыхавшись.

— Что случилось? — спросила в страхе боярыня Илисафта. — Что ты так скачешь?

— Ничего особенного, маманя, только государь повелел своим боярам следовать дальше Романским трактом, а сам завернул к табунам, поглядеть жеребят-однолеток и распорядиться о расширении новых строений.

— Как же так? — всплеснула руками конюшиха. — Значит, к нам не заедет?

— Нет, маманя.

— А я жду князя и блюдо изготовила, которое он отведал однажды у меня, даже пальцы облизал, так был доволен.

— Не печалься, маманя, найдется, кому съесть твое кушанье.

— А мне так хотелось взглянуть на государя, узнать, поседел ли он еще.

— Взглянешь, маманя, А он остановится, посмотрит на тебя с улыбкой и кивнет тебе вот так.

— Ладно уж, не утешай. Неужто не положено человеку в обеденный час сделать привал и покушать?

— Конечно, положено, боярыня Илисафта и любезная матушка моя. Я тоже о том подумал. И поджарил на вертеле шесть перепелок, обложенных липовым листом. Ты же пошли с рабом кастрюлю с твоим кушаньем. Пусть раб скачет на неоседланном коне, держа высоко в руке кастрюлю, и отвезет ее к опушке. А я вместе с вертелами прихвачу и свежих калачей. Все остальное пусть несут в гору другие слуги.

— Не забудь, сынок, скатерть. Постели ее на травке. Нана Кира даст тебе все положенное. А я до того уморилась, что уж не двинусь отсюда. Зря старалась, раз не удостоилась увидеть государя под кровом нашего дома.

— Не печалься, маманя. Сделаю все как нельзя лучше. Скажу государю, что все изготовлено твоими руками. Скажу ему так: «Светлый государь, эти калачи, которых никто другой не умеет так печь, замесила сама боярыня Илисафта. Мне она тоже испекла из теста две птички. Одну я преподношу его светлости княжичу Алексэндрелу. И вот это кушанье, какое едал только царь Маврикий, сготовлено тоже конюшихой Илисафтой. Только этих перепелок, куда менее вкусных, зажарил твой покорный слуга Ионуц Черный».

Казначей Кристя и боярыня Кандакия в великом удивлении слушали этот торопливый разговор.

— A как же мы? — величественно спросила красивая и разряженная супруга казначея.

Конюшиха взглянула на нее с притворным сочувствием:

— Ах, милая невестушка, как же я рада, что ты к нам приехала! И что это за удивительные порядки такие — не пускать нашу сестру в загоны государевых коней? Казначею, возможно, еще удастся пробраться туда с братом. А уж твоей милости прядется здесь остаться, и будем мы друг друга утешать. Не забудь, Ионуц, передать государю в точности мои слова.