Братья Ждер
Шрифт:
— Благодарствуем за милость твою, государь.
— И разве мы не пожелали, боярин Маноле, чтобы наш второй тимишский конюший переменил свое теперешнее положение?
— О том я и печалюсь, государь, что старший сын не принял брачного венца.
— А в чем причина? Пусть подойдет поближе и ответит. Вижу, он во всем человек достойный. Пора бы ему исполнить наше повеление.
Симион приблизился к князю, когда тот уже достиг опушки, где горел костер, а младший Ждер и княжич резвились на весенней мураве, игривые, быстрые, как языки пламени.
Князь следил за ними с явным удовольствием, затем подошел к белой льняной скатерти, разостланной на траве. Под деревом стоял бочонок с вином, будто выскочил
Ионуц поклонился и поставил на скатерть две оловянные миски. Из корзины достал два кубка. Подняв крышку кастрюли с «царским» каплуном, он произнес подготовленную речь. Столь же подходящие слова произнес он без запинки, протянув князю нашпигованные салом перепелки на тонких деревянных вертелах.
Князь с сыном присели на пни. Бояре остались стоять, глядя на яства конюшихи Илисафты. В это мгновенье Симион выступил вперед и предстал перед господарем.
Он был с обнаженной головой. На лбу над бровью алел рубец от сабельного удара. Он смотрел прямо и без страха на князя Штефана. «Плохо он делает, что не может заставить себя улыбнуться», — укоризненно думал казначей.
— Боярин Симион Черный, — с улыбкой посмотрел на него князь, отбросив в сторону кость каплуна, которую он успел обглодать, — изволь ответить, кого ты себе выбрал в жены? Помнится, мы повелели тебе жениться.
— Государь, — ответил Симион, преклоняя колено, — поведение твое трудно исполнить только двум разрядам людей.
— Каким же, честной конюший? Только сперва потрудись и налей мне вина. Будь сегодня моим чашником. Отведай сам, а затем наполни кубок. И пусть знает боярыня Илисафта, что я услаждался ее яствами не хуже Маврикия-царя. Так о каких разрядах людей ты говоришь, конюший?
— С трудом находят себе жен те, кому надо быть повелителями народов.
Господарь нахмурился. Он давно овдовел и все еще не избрал себе княгини.
— Верно, — кивнул он. — А второй разряд?
— Дозволь, пресветлый князь, налить тебе еще кубок. Ко второму разряду относятся простые смертные. Они не отвечают перед господом за державные дела и жертвовать собой не обязаны. Я вот и сам из этих людишек: сердца у нас настрадались в молодости, и потому мы сторонимся женщин.
Князь Штефан рассмеялся и окинул его долгим взглядом. Симион смело смотрел на него, не отвечая улыбкой. Это совсем не понравилось старому конюшему, а бояре, присутствовавшие при разговоре, сочли подобное поведение глупым. Жалея старшего брата, Кристя опечалился. Ведь князь, хоть и добродушно смеялся, мог в любое мгновение обрушить на Симиона лавину гнева своего.
Но государь протянул снова кубок, дождался, пока его наполнили и, к великому удивлению бояр, похлопал Симиона по плечу. Симион поцеловал руку князя и поднялся. Вот тогда-то казначей Кристя и счел нужным показаться. Князь заметил его и, чтобы доставить удовольствие старому своему служителю Маноле, подозвал Кристю к себе.
— Ты, казначей, избрал себе иную стезю.
Кристя Черный смиренно преклонил колено и опустил голову.
— Верно, государь. Знаю, тебе ведома причина страданий моего брата, оттого ты и прощаешь его. Такие люди, как он, светлый князь, могут любить только своего государя, а это полезно и нужно для дела твоего. Подругой второго конюшего стала его работа, детьми — эти волшебные кони, коих господь посылает венценосцам, дабы скакуны тешили их своей быстротой и силой.
Князь повернулся к старому конюшему.
— Я премного
— Истинно так, государь, — поспешно согласился конюший, потом вздохнул, и лицо его помрачнело.
ГЛАВА VII
Странная весть из ляшской земли
Уехал князь, и в тимишских угодьях, залитых вешним сиянием солнца, наступил дремотный покой. И такая установилась здесь мирная тишина, что все в этом благословенном уголке земли казалось прекраснее, чем в любом другом. Над чистыми, словно ледниковыми, водами Молдовы-реки простирался прозрачный воздух, и жаворонки, поднимаясь и спускаясь по ступенькам своих трелей, славили творца.
На восточном краю небосклона над Серетской долиной смутно обозначилось розовое сияние. На западе, за предгорьем, покрытым еловыми и буковыми лесами, высились цепи могучих гор, затянутых голубой дымкой. Если подняться бором к Вороньей скале, то оттуда можно явственно различить вершины Чахлэу и Петру-водэ. Глядя оттуда в степные дали, конюшиха Илисафта увидала однажды город Тыргу-Фрумое и вспомнила свою цветущую молодость.
Теперь Ионуцу пришла пора проститься с лугами, устланными пестрым ковром цветов, с лесной опушкой, куда с дальних полян доносится звон колокольцев, с прибрежными рощами и с заводями Молдовы-реки, с беззаботной порой юности, когда он резвился вместе с жеребятами в загонах.
Сразу же по возвращении господаря Штефана в Сучаву казначей Кристя должен был представить младшего брата ко двору. О скромных нарядах, об оружии Ионуца, а также и о нем самом, неоперившимся юнце, велено было заботиться татарину Георге Ботезату, которого конюший определил служить при младшем своем сыне. И хотя юноша, ласкаясь к отцу и братьям, высказывал печаль по поводу своего отъезда, в глубине его живых, блестящих глаз светилась радость.
Пыль, поднятая последними отрядами латников, замыкавших княжеский поезд, еще не улеглась за речным бродом, когда боярин Маноле Черный решил приступить к делу, ради которого приехал старшина Некифор Кэлиман. Наказав Ионуцу не спешить в усадьбу, он пригласил своих спутников в домик Симиона, расположенный недалеко от больших конюшен. Строения эти, в которых содержались кобылы, были теперь пусты: все кобылы с жеребятами лакомились свежей травой на склонах Валя-Морий. У открытой двери избенки второго конюшего цвели кусты перечной мяты и другие травы, известные лишь врачевателям. Единственным украшением низкой комнаты, где по стенам висели одежда и оружие, была икона святого Георгия, пронзающего змия. Святой восседал на белом скакуне, который, по мнению второго конюшего, в точности походил на Каталана, хотя у княжеского скакуна не было ни негнущегося хвоста, ни деревянных ног. Кровать, покрытая попоной, да несколько треножников дополняли убранство. Это была скорее келья затворника, нежели обиталище мирского человека, да еще второго конюшего господаря Штефана. Во дворе сушились на бечеве ремни и арканы для ловли и усмирения необъезженных трехлеток. На завалинке лежали в ряд ножи и орудия для пускания крови коням. Пахло салом и дегтем. Поодаль стояли на страже служители, вооруженные луками и копьями.
— Старшина Кэлиман, здесь он, этот человек? — спросил конюший Маноле.
— Здесь, — кивнул старик. — Я позаботился, чтобы мои люди привели его на заре. Он крепко связан, и рот у него заткнут кляпом. Оставили мы его на попечение служителей твоей милости. Лазэр Питэрел запер его в подвале и приставил к нему стражу. Все сделано так, как я уже докладывал твоей милости.
— Да, верно, ты уже говорил мне, — заметил конюший с некоторым волнением. — Я думаю, не лучше ли было уведомить и господаря?