Бремя
Шрифт:
* * *
Ванесса еще осталась на несколько дней в апартаментах. Убрала террасу, навела в комнатах порядок, написала Артуру письмо, собрала сумку, положила туда американское удостоверение личности, но прежде — долго разглядывала его: все в нем была ложь, кроме фотографии женщины с вопиющим одиночеством в глазах — моя фотография, мое лицо времен внутренних репрессий; все-таки взяла его с собой и вышла из дома.
Глава 29 Странница
Ванесса все еще жила отдельно от меня, чуткая, меняющаяся, все более осведомленная о возможности нашего соединения, вызволяя меня иногда из тени на свет и ища моей поддержки.
«Дорогой
Я все же спрашивала себя, нужна ли эта правда теперь, когда столько всего разрушено. Но решила, что нужна. Не разрушено главное — твоя любовь. Она не ушла, а только изменила место пребывания — поселилась в моем сердце. Я думаю о тебе беспрестанно. Осознание того, сколько принесла боли, мучает невыразимо. Но я заслужила эти муки. Заслужила и твой отъезд, и твое молчание.
Несколько дней назад ко мне приходила миссис Файнс, она — редкая, прекрасная мать. И ей по моей вине выпало много горя...
Миссис Файнс давно (наверное, от Эрики) знала, кто я. Может быть, она и говорила обо мне плохо, но главное — главное все-таки не сказала, не хотела ранить тебя, не зная, как уберечь и страдая в одиночестве.
Миссис Файнс знает, кто я, хотя, мне кажется, я сама только-только начинаю себя узнавать.
Мое настоящее имя — Ивана Вольнова, я русская, родилась на юге России. Мой дед — Иван Вольнов (не могу не рассказать о нем, потому что без этого ничего не будет понятно) во время войны России с Германией попал в немецкий плен. Ему и троим его друзьям удалось бежать. Двигались они через Европу, оказались в Скандинавии, и товарищи Деда погибли один за другим уже в Скандинавских горах. Мой Дед в одиночку дошел до небольшого норвежского поселения и в нескольких от него километрах упал в овраг от изнеможения и умирал там, и умер бы, если бы не женщина по имени Мария, местная медсестра и травница, не нашла его и не принесла, как ребенка, к себе в дом. Мария выходила-таки моего Деда и, выхаживая его, полумертвого, травами и настоями, воскресила его и своей любовью. Она полюбила Деда так сильно, что, зная, что вернется он к своей семье в России, просила оставить ей их ребенка. Так появился Дмитрий Вольнов. Тебе о чем-то говорит это имя? Рассказала ли тебе Эрика, что отец ее был рожден от русского пленного в норвежском поселке неподалеку от Молда?
Может быть, тебе известно, каким образом Мария (Нана) и Дмитрий Вольнов попали в Америку, но я никогда не слышала об этом ни от тебя, ни от миссис Харт, которая, мне казалось, вообще избегала говорить о муже. О его происхождении — тем более. Сразу после войны американский географ — от Эрики я узнала его имя — Деколло — встретился с Марией в одну из своих научных поездок в Скандинавию, полюбил ее и, несмотря на бедность и безродность, привез с сыном в Коннектикут, где, вероятно, собирался обосноваться позже, после окончания своего исследования. Он был застрелен в Чехословакии, по ошибке принятый за американского шпиона. Обо всем этом мне рассказала Эрика, а ей когда-то Нана. Думаю, что никому другому и не была известна в подробностях трагическая судьба мужа Наны, кроме нее самой.
Мой Дед вернулся домой, в Россию к своей жене — моей бабушке и маленькому сыну Ванечке — моему будущему отцу.
Дорогой мой, сообщаю эти подробности (должна была сообщить их раньше, гораздо раньше, как только память вернулась ко мне, но страх останавливал), не ища оправдания, но скорее — прощения.
О жизни моего Деда в Норвегии, о Марии и Митечке я узнала от женщины по имени Васса, которая после смерти моей бабушки, ухаживала за Дедом, помогала ему по хозяйству и любила его всей душой. Эта Васса — совершенный человек и совершенная женщина, я бы могла назвать ее святой (и часто про себя так ее называю), если бы хоть что-нибудь понимала в святости. С тех пор, как память начала возвращать мне события и людей, я думаю о ней и Деде каждый день. Думаю, и стыд захлестывает меня: как страшно предала их надежды на меня.
Андрей — русский друг Майкла, был моим мужем. Догадывался ли ты о том, что нас что-то связывало прежде? Ты не выносил его присутствия — может, чутье подсказывало тебе нечто... Я не звала Андрея в Америку, он разыскал меня сам (почти случайно), но и это не оправдывает меня.
Те несколько лет замужества — мучительное, болезненное воспоминание. Я любила Андрея или, скорее, хотела любить, но не выдержала груза его любви- ненависти и ушла. У меня тогда много чего бродило в душе. В сущности, после детства, после потери виноградников (как хочется рассказать тебе историю их жизни и смерти, знаю, что ты бы понял, как никто другой!), когда поселились во мне страх и тоска, я уже никогда и ни с кем не могла быть счастлива. Но с ним — пыталась. Для него — старалась. Меня поражала и пугала его необъяснимая жажда вечного соперничества со всем и всеми, включая меня. Я не понимала, как можно любить и подавлять любимого. Не понимала, как можно в одну минуту перейти от нежности к агрессивности. Андрей был неординарным, ярким человеком, покорявшим людей с первого разговора, с первого приветствия, но тяжелой ношей для меня. Я не выдержала и, вместо того чтобы понести, бросила.
Мы прожили три года, и, борясь, обороняясь, уступая, а иногда наступая, в конце концов, я сдалась. То непрочное, что в самом начале связывало нас, оборвалось. Однажды, после очередной ссоры я ушла из дома и поселилась в полузаброшенном доме Деда, на окраине.
В зимнюю погоду, когда небо срасталось с землей белым снегом, туда практически невозможно ни на чем добираться. Люди там только на Бога полагаются. Такая разительная несхожесть с большим городом, где каждый, пожалуй, считает себя самодостаточным.
Вассин дом находился по соседству, но мы так с ней сблизились, что она скоро переселилась ко мне.
Время, прожитое с ней, и по сей день течет ровной и светлой рекой сквозь перипетии моей судьбы и, может быть, незримо спасает меня от полного падения. За тот год, особенно, зиму, я как будто выздоровела, и отчаяние, и страхи отступили. Но как-то весной Васса, пытаясь помочь упавшему на крыльце старику (одному из ее многочисленных пациентов, за которыми она усердно ухаживала день и ночь), упала сама и разбила голову. И ничего нельзя было поделать, и «скорая помощь» приехала поздно, и врачи отказались везти в больницу под предлогом безнадежности травмы и вассиной старости, и соседи разошлись по домам, поплакав и посочувствовав, и остались мы с Вассой вдвоем. И наступил момент, когда я взяла ее маленькое тело на руки и поднялась с нею, преодолев материальное, высоко-высоко и видела — тогда впервые — алого ангела и... снег, снег, снег кругом, серебряный, душу меняющий, русский снег.
Васса умерла, и я сидела в доме, где стало одним дыханием меньше, и страх снова вернулся...
Что-то темное тащило меня. Я остригла волосы и не выходила из дома несколько дней. Тогда, наверное, случился первый нервный срыв. Но потом появился просвет, и редактор журнала, в котором я подрабатывала статьями о лингвистике, добившись через знакомых выездной визы, устроил мне — из отеческого беспокойства — командировку в Нью-Йорк.
Предполагалось, что его школьный друг встретит меня в аэропорту, но он не встретил, и, прождав несколько часов, я решила выехать в город, и оттуда звонить ему, пока не дозвонюсь.