Бремя
Шрифт:
Наступил День Благодарения.
Жирные индюшки — символ всеобщей национальной благодарности, раскормленные гормонами до размеров овечек, стройными рядами лежали на прилавках супермаркетов и магазинов деликатесов. В некоторых малоимущих районах продавались почти за бесценок прямо с лотков, выставленных на улице. Надо отдать должное Нью-Йорку — здесь никто и никогда не умрет с голоду. Ни в праздники, ни в будни.
В ночлежке ужин тоже был щедрым и разнообразным. Постояльцы пировали. Разговаривали громко, переходя на крик. Каждый хотел быть услышанным, опознанным, признанным, хотя бы даже на несколько часов. Тот, кто не признан другими, того, вроде бы и нет на свете. Несса не стала ничего есть и, выпив горячего чаю,
Внутренняя работа проходила в ней трудно, доводя порой до изнеможения, но чаще вселяя какую-то необычайную уверенность. Не ту уверенность, что сродни болезненному, нервозному самолюбию, а новое состояние тихой, ровной правоты, как будто сложная задача жизни со множеством неизвестных начала мало-помалу открываться. Та исконная формула, которую постигли и Дед, и Васса и которая так долго не поддавалась ей, вдруг стала поддаваться и обозначать свои искомые иксы.
Несса открыла дверь в бокс. В углу кто-то плакал. Это была та женщина, рыжая Магдалина, которая во время схватки между Робин и Анжеликой вступилась за нее. Поддавшись первому порыву, преодолев опасение, Несса подошла и села рядом. Магдалина всхлипывала, обхватив голову руками. Несса погладила ее по плечу, рыдания усилились. Ей самой хотелось плакать — от жалости, от горя чужого и своего.
— Мой бывший муж женился... Я только сегодня узнала... Что будет теперь с моим мальчиком? Что с нами обоими будет? — всхлипывая, произнесла женщина.
— Ты мне все расскажешь, Магда. Все расскажешь. Давай выйдем на улицу. Нельзя тебе так, одной...
Несса помогла Магде одеться, повязала ей шарф, как ребенку. Как давно — со времен Вассы — она ни о ком не заботилась, кроме себя. Есть я, и есть кто-то, кто не я, кто, может быть, важнее, чем я.
Они вышли на улицу. Ветер поутих. Было малолюдно: День Благодарения — домашний праздник: семейные, шумно и возбужденно, собираются, прибывая и прибывая из соседних районов, городов и штатов, а те, кто одинок, сидят по своим углам или бродят по улицам, переживая особенно остро в такие часы, тяжкий свой удел.
— Я утром узнала, что он женился... — тихо начала Магда. — Мы с ним пятнадцать лет прожили. Он был всем для меня. Мужем, хозяином. Иногда я и чувствовала себя его собакой, особенно весь последний год, когда у него другая появилась... Все надеялась, что через то, что нас связывало, невозможно переступить. Мы ведь с ним росли вместе, в одном классе учились. Мне и десяти не было, а я уже любила его. Это такая любовь — не от воображения... Ничего в моей любви не было романтического или там сексуального — только желание служить. Ну разве можно через такое переступить? Когда у него та... появилась, я стала ломать себя. Каждый день ломала: знала, что у него роман, а терпела, делала вид, что ничего не знаю. И даже если знаю, то все равно — потерплю. Лишь бы с ним быть. Вот в конце концов, как собака, и оказалась на улице.
Магдалина дрожала, и Несса взяла ее под руку, прижала крепко, отдавая свое тепло, пытаясь согреть.
— Когда он меня бросил, я заболела. Знаешь, такое состояние постоянной паники... Несколько месяцев из дома не могла выйти. Внутри страх сидел — сердце стыло. Столб ледяной вместо человека. Да и сейчас не оттаяла, комок вот здесь — ни вдохнуть, ни выдохнуть. На всю жизнь теперь, наверное?
— Не на всю, Магда. Жизнь больше горя. Больше страха..
— Ты так говоришь, будто сама об этом знаешь.
— Знаю. Хорошо знаю. Меня даже в «Желтом круге» пытались лечить...
— Это что — больница такая?
— В некотором роде.
— По тебе никогда не скажешь. В тебе есть какое-то... как бы это выразить — присутствие чего-то... Бывает, что человека видишь, а не чувствуешь. А тебя чувствуешь — что-то ты носишь в себе. И в глазах это отражается и передается. Робин тебя ненавидит за твое лицо. Но я думаю, не в лице дело. А в том — есть присутствие или нет присутствия... У верующих всегда есть присутствие... Я давно заметила... Они говорят, ты верующая. Анжелика подсмотрела однажды, как ты молилась.
— А ты верующая, Магда?
— Нет, теперь нет. Вера моя вместе с разводом кончилась. Иногда думаю, какой Бог мог допустить то, что со мной и моим сыном произошло? Я когда заболела, работу потеряла. Потом пришлось из квартиры выселиться, платить было нечем. То, что он посылал, и на полмесяца не хватало. Собрала сына и перебралась в приют для матерей-одиночек, на Long Island. Там, знаешь, все-таки не так, как здесь — обращение другое... Хотя тоже — не мед. Но он забрал ребенка, через суд высудил. Решил, что приют — нездоровая атмосфера для сына. Да разве же я не понимала, что — нездоровая! Но что могла сделать? Работать сил не было. Он у меня сына с сердцем оторвал...
Магдалина снова заплакала.
Ванесса обняла ее. «Пусть никогда ни один муж не оставит жену. Пусть ни одна жена не оставит мужа...» — подумала она и вспомнила Артура: где он, что с ним? И тоска заскребла по сердцу.
Они прошли молча два темных квартала и свернули на более освещенную, жилую улицу. Здесь было уютнее, теплее.
— Скажи, какой Бог мог такое допустить? — спросила Магда и выжидающе посмотрела на Нессу.
— Может, и не Бог допустил? — предположила Ванесса, но в душе верила, что не Бог допустил.
— А кто?
— Люди... Может, их кто подучил... — произнесла Несса и удивилась своим словам, потому что повторила в точности, что от Вассы когда-то слышала.
— Тогда получается, что Бог — не всемогущ?
— Всемогущ. Только выбор все равно человек делает сам. В этом-то и смысл всего, что человек сам делает выбор.
— Я не выбирала расстаться с сыном, — с обидой сказала Магда.
— Нет, ты не выбирала. Но сейчас выбираешь.
— Ты о чем? О прощении? О любви и ненависти?
— И об этом тоже... Что ты выбираешь, Магда?
— Простить? Мужа простить? — слова не слушались ее, выходили с оборванными гласными, душевная боль не давала им зазвучать, округлиться, — Да как можно простить? Он меня из жизни выбросил, как телогрейку изношенную. Разорвал, будто тряпку старую, и без всякой жалости лишил сына. Но и на этом не остановился. — Магду трясло, как в лихорадке, Несса даже испугалась за нее, но понимала, что лучше дать ей возможность выговориться сейчас, вытащить из себя все, что накопила и никому, ни одной душе не могла рассказать. — Нет, и на этом не остановился... И одного месяца после развода не прошло, как женился. И ты хочешь, чтобы я его простила? Да как можно такое простить? Даже если за себя когда-нибудь прощу, за сына — не прощу! Знаешь, Несса, — и тут голос Магды совсем упал, — тебе одной скажу: когда сегодня утром узнала, что он женился, сынишка мне по телефону сказал, ему ведь десять, он все понимает, не плачет, но грустно так говорит: «Папа женился...» — когда я утром узнала, со мной такое началась... думаю, сейчас, вот сейчас же поеду и убью его, подлеца, нет, не жену его, о ней не думаю, а его самого — за муки наши. Потом опомнилась, о сыне подумала... — Магда замолчала, утерла слезы и утвердительно добавила: — Нет, я могу его только ненавидеть... И простить — не в моих силах. А ты говоришь — выбор. У таких, как я, один только выбор — ненавидеть, и я буду ненавидеть его всю жизнь.