Бреслау Forever
Шрифт:
— Ну, и что это значит?
— Как раз и не знаю. Потом он вернулся домой, отказавшись от цели похода. Приложил ствол себе к виску, но к счастью, рядом находилась крупная и сильная женщина. Она вырвала оружие у него из рук.
— К чему ты все это ведешь?
— Проверь, какая программа выставлена на нашей стиральной машинке.
Мариола поднялась, злая, но в то же время и сонная. Под нос она возмущалась всеми этими глупостями, дурной работой, а особенно — Славеком. Вчера они же сами остановили стиральную машинку, чтобы ее работа не мешала им спать. Теперь же ей вспомнилось, что нужно включить ее по-новой. Глянула на регулятор. Полные груди покачивались при каждом движении.
— Программатор стоит на тринадцатом режиме, — сообщила она.
— Вот видишь? — Сташевский закурил. — Не слишком ли много этих чертовых дюжин?
— Вижу, что ты совсем уже с катушек съехал! А, может, твоя сигарета, которую ты шмалишь, тоже тринадцатая в пачке?
Сташевский покачал головой.
— Не знаю. — Он бросил ей пачку. — Пересчитай, сколько осталось.
Мариола считала кончиком пальца, касаясь каждого фильтра. Потом подняла глаза.
— Семь. — Взгляд был удивленным. — О, курва!
Мищук зажег собственноручной работы факел, но осветить гигантский зал ночью было невозможно. С тем же эффектом он мог сунуть этот факел себе в зад — результат был бы тем же самым, но, по крайней мере, было бы весело, словно он выполнил бы сольный номер «танец святого Вита с палкой в заднице». На рекламных плакатах это звучало бы неплохо.
Борович проснулся, горячечно разыскивая свой шмайсер. Васяк, совершенно сонный, схватил ППШ. Кольский припал к РКМ. Немец схватил гранаты, а проводник — маузер.
— Что случилось?
— Моя вахта заканчивается, а там что-то шевелится!
— Где?
— Ну, я не знаю, где. Ни черта же не видать.
Борович показал, что он лучше всех пришел в себя: он вырвал факел у Мищука и сбросил его с балкона.
— Черт подери! Благодаря этому факелу, они нас видят, а мы их — нет.
Кольский поправил пулеметную ленту.
— Может, очередь дать?
— И во что попадешь по такой темноте? Скорее всего, в собственную задницу.
— Так что делать?
Борович обратился к немцу:
— Du, Granaten machen. Verstehen?
Тот, к счастью, понял. Он вырвал чеки и бросил обе гранаты. Все отложили оружие, чтобы заткнуть уши пальцами. Факел внизу от разрывов не погас. Все с любопытством выглянули из-за мешков с песком. Ничего не видно, если не считать мерцающего круга света, отбрасываемого факелом.
— Э! Все-таки, давай я пройдусь очередью, — сказал Кольский.
И вдруг они увидели человека, который вошел в круг света факела. Все перезарядили свои пистолеты и автоматы. Хотя, смысла стрелять не было. Мужчина начал укладывать сорванные с какой-то клумбы цветы в сложную фигуру.
— Блин! — Борович отложил сигарету, которую мусолил во рту, но не прикуривал, потому что боялся использовать зажигалку в темноте — он стал бы легкой целью. — Давайте я спущусь и удержу его.
— А мародеров не боишься?
— Так это же мои коллеги.
— Ага, и в темноте ебнут тебя, пока сориентируются.
— Сейчас они грабят квартиры. Сейчас же только светает.
— Ладно, будем тебя прикрывать, пока факел не погаснет. А потом ложись под балконом и лежи, притворяясь, что тебя здесь нет.
— Договорились.
Борович выскочил в коридор и пошел, придерживаясь рукой стены, чтобы попасть на лестницу. Темнота была сплошная.
Они увидели его со своего Вестерплатте, как назвали укрепленный балкон, когда он уже подходил с автоматом в руках. Заорал: «Руки вверх!» И в этот самый момент мужчина взорвался.
Немец пересчитал оставшиеся гранаты, чтобы удостоиться, что никто ни одной из них не бросил. Кольский, с отсутствующим выражением на лице, тащил два цинка боеприпасов для своего РКМа. Мищук с Васяком, онемев, глядели друг на друга. Внизу Борович оттер окровавленное лицо рукавом, а потом, в соответствии с инструкцией, лег под балконом, прикрываясь тем, что нашел. Тяжелым немецким креслом.
Светало.
Грюневальда разбудил дворник.
— Прошу прощения, вас к телефону!
— Где?
— В аптеке. Пришел молочник и сообщил, что герр Кугер желает, чтобы вы ему позвонили. В крипо.
— Verflucht! [25] Я же отстранил его от дела.
— Я ничего не знаю. Молочник был в аптеке и передал сообщение.
— Хорошо, благодарю вас. — Он повернулся, закрывая двери. — Хельга! Хельга! Быстрое мытье и одежду. Мыло и бритву! Завтрак.
25
Немецкое ругательство.
Как обычно, шаркая тапочками, та принесла ему из ванной таз, кувшин с водой и приборы для бритья. Грюневальд взбивал мыло в чашке, а она жарила яичницу.
— А что пить? — крикнула Хельга из кухни. — Может, тот коньяк, что вы вчера принесли?
— Годится. Налей в лампадку.
— Иисусе Христе! В лампу [26] его влить?
— В лампадку!
— В ту небольшую, что возле кровати?
Грюневальд порезался. Он смыл кровь с лица и приклеил на ранку кусочек газеты.
26
Тут игра слов, по-польски «lampka» — это и лампадка, и небольшой бокал для вина, и лампочка. Почему Грюневальд пользуется польскими обозначениями посуды для спиртных напитков, для переводчика остается загадкой.
— В рюмку!
— Что для водки?
— Нет, в ту, что побольше.
Хельга налила в стакан. При этом она все время трещала, какой же не арийский народ эти французы, что даже рюмок не знают. Сплошное дно, не знающие культуры канальи. Полу-люди! Водку в стакан наливать — это же варварство. Советник не собирался ее поправлять.
Яичница оказалась превосходной. Копченое сало, лук и поджаренная ранее колбаса в качестве основы для взбитых яиц. Хельга готовила замечательно. Соль и перец — никаких других приправ. К тому же два куска хлеба с толстым слоем масла. Два куска подогретой ветчины. Ну и холодный Kartoffelsalat — салат из картошки, заправленной по-баварски. И кофе.