Бриг «Три лилии»
Шрифт:
А вдалеке отдавался голос Мандюса Утота:
— Бере-ги-и-ись!
Шнур шипел все ближе к шпуру. Оставалось всего три метра. Или два?
Миккель передал Боббе Туа-Туа:
— Прижмись к земле, коли не хочешь, чтобы голову оторвало. Да подержи Боббе, пока я…
Туа-Туа обняла вырывающегося Боббе. Миккель положил ружье на кочку и нацелился в воздух.
— Миккель, ты что… что задумал? — в ужасе пролепетала ТуаТуа.
— Спугнуть ее — вот что! — сердито ответил он. — Видишь — не слушается… Лежи, тебе сказано!
Ульрика вскочила на тур; отсюда открывался чудесный вид на море. Вот это игра: она смело ходит по камням, а ее друзья лежат и кричат. Ульрика весело заблеяла. Не боюсь я никого, хоть медведя сюда подавай! Она понюхала горящий шнур и чихнула. Нет, зеленые ветки лучше пахнут.
Миккель прижал щеку к прикладу.
— Заткни уши, сейчас бабахнет! — сказал он Туа-Туа. Стреляю!
Он зажмурился и нажал спусковой крючок. Какой тугой! Он нажал сильнее. Боббе взвизгнул и спрятал нос в вереск. Туа-Туа затаила дыхание.
Бам-м-м!
Ульрика подскочила вверх, как мячик, и приземлилась с испуганным криком, растопырив ноги. И надо же так: правое заднее копытце попало в трещину и застряло. Ульрика оказалась словно в капкане.
Старые ружья отдают так, что только держись. Миккелю показалось, что весь Бранте Клев обрушился на него.
Пороховой дым щипал глаза и ноздри.
— Миккель! Ой, Миккель!.. — жалобно причитала Туа-Туа. — Она застряла.
Облако дыма над вереском развеялось, и Миккель увидел Ульрику. Она громко блеяла, подпрыгивая на трех ногах. С тура сыпались камни. Шнур горел…
Миккель отбросил ружье и всхлипнул:
— Если Ульрика пропадет, утоплюсь! Где Боббе?
До камней было шагов семьдесят. Еще двадцать, нет, десять секунд, и…
Туа-Туа подтолкнула Боббе вперед. Миккель притянул его к себе.
— Боббе, — зашептал он, — славный, хороший Боббе, отгони ее, не то останутся от нее рожки да ножки! Лай на нее, шуми, пока ногу не выдернет! Слышишь, Боббе? Не то останемся мы без Ульрики. Понял?
Боббе тявкнул, лизнул ему руку и выскочил из кустов.
Подъем был крутой, а Боббе — старый. Хвост торчал вверх, словно палка, а лай звучал так, будто кто тряс сухой горох в жестяной банке.
— Быстрее! — кричал Миккель. — Еще быстрее, Боббе!
Боббе напряг последние силы. Ульрика дергала ногу и блеяла. Сорок шагов оставалось Боббе. Тридцать…. Да полно, можно ли одним лаем освободить овцу?
Туа-Туа громко ревела, зарывшись в вереск.
— Боюсь смотреть… Не добежал еще?
— Сейчас, — успокоил ее Миккель. — Гляди, она уже сообразила. С толком ногу дергает… Туа-Туа! — вскричал он вдруг, поднимаясь. — Она почти освободилась!
Она…
Блеяние Ульрики и лай Боббе заглушили его голос.
Ульрика заметила Боббе. Она замотала головой, как это всегда делают овечки, увидев добрых друзей, и стала тянуть изо всех сил. Овечья нога тонкая; еще немного, еще…
И она очутилась на свободе. А Боббе честно трусил по камням.
— Есть, Туа-Туа! Освободилась! — вопил Миккель. — Хромает, да ничего. Побежала к морю!.. Боббе! Назад, Боббе!
Но Боббе не слышал его. Старые собаки плохо видят, а слышат и того хуже. У Боббе оставалось всего три зуба, но его лучшего друга звали Ульрика Прекрасношерстая.
Только одна мысль была в его собачьей голове: Ульрика на туре, еще немного — и я буду с ней. Розовый язык болтался, в груди сипело. Лаять он уже не мог.
— Боббе! Боббе! Боббе!.. — отчаянно кричали ему вслед два голоса.
Какое там! Боббе был почти у цели. Ему так хотелось поскорее затеять игру с Ульрикой, подергать ее в шутку за пушистый хвостик, а потом зарыться мордой в теплую шубку.
Ба-бах-х-х!..
Если плотниково ружье бахнуло громко, то взрыв ахнул в семь раз громче. На Миккеля и Туа-Туа посыпались земля и осколки. Здоровенный камень, величиной с черепицу, шлепнулся совсем рядом. Мелкие камешки визжали в воздухе, словно картечь.
Миккель лежал и думал: «Нет у меня больше Боббе, нет…»
Медленно развеялся дым.
Издали донесся голос Мандюса Утота:
— Выходи-и-и!
Миккель повернулся с боку на бок. Падая во время взрыва, он ушибся и расшатал зуб. Но разве тут до зуба?
В груди все сжалось, слезы жгли глаза. А позади него ТуаТуа читала громко и торжественно, точно учитель Эсберг стоял рядом и отбивал такт указкой о кафедру:
— …да придет царствие твое, да будет воля твоя, во веки…
— Все, конец! — сказал Миккель и слизнул со щеки что-то соленое. — Слышишь, Туа-Туа? Все! Можешь смотреть…
Туа-Туа запнулась на «аминь» и открыла глаза:
— Я уже мертвая, да, Миккель?
— Ты на Бранте Клеве, — ответил Миккель. — Жива. А вот его нету. Эх, Туа-Туа…
— Кого?.. — сказала Туа-Туа, и губы ее превратились в узенькие полоски.
В первый раз в жизни она видела плачущим Миккеля Миккельсона. Он плакал, закрыв лицо руками.
— Боббе! — шепотом ответил Миккель. — Он в самый взрыв попал, от него ничего не осталось! А Ульрика спаслась…
Он покачал языком расшатавшийся зуб и поглядел в сторону лодочного сарая: там Ульрика, прихрамывая, щипала травку.
— Смотри, тот, с лодкой, причаливает, — сказал он вдруг.
Веснушки на носу Туа-Туа засверкали.
Она поднялась на колени:
— Вот увидишь, Миккель, это Пат!
— А мне теперь все равно, — сказал Миккель.
Наверху, на туре, появился Мандюс Утот с флагом в руках. Он приставил ко рту ладонь и закричал:
— Что, мальцы, коленки задрожали? Подходите, коли охота не прошла, я покажу вам бумаги!
Миккель вытер слезы и крикнул в ответ:
— Мое дело было спросить! А теперь пеняйте на себя! Погляди-ка на залив, Мандюс Утот! Вот он — Пат! Не хотел бы я быть на Синторовом месте сегодня вечером!