Бриг «Три лилии»
Шрифт:
Миккель хотел было сунуть их под кровать, когда увидел еще мачту — мачту без кораблика. Она была длинная, длиннее остальных, гладко отполированная, с парусом из белого полотна, на котором стояла надпись настоящими чернилами. Миккель разгладил парус и прочел:
Эта шхуна светит подобно звезде,Плавает в воздухе, а не в воде.Это как же понимать: плавает в воздухе, а не в воде?
И почему одна мачта с парусом?
Миккель еще раз перерыл весь сарай, однако не нашел ни ларчика, ни корабля, для которого была сделана последняя мачта. А ведь корабль должен быть немалый — мачта-то вон какая длинная!
Полчаса Миккель просидел на полу, размышляя. Солнце спряталось за островами, в сарае стало темно. В маленькое окошко, обращенное к морю, он видел, как гребни гор стали красными, потом синими, потом черными.
Миккель отправил остатки флота Симона Тукинга под кровать. Откуда-то потянуло холодом, скрипнула дверь. Миккель вытащил ружье из-под кровати. «Плавает в воздухе, а не в воде, — твердил он про себя. — Где же сам корабль?»
Он поднял голову и прислушался. Как странно скрипит дверь… Да это, похоже, и не скрип вовсе, а…
Одним прыжком он очутился у двери и распахнул ее. Миккель вдохнул прохладный воздух и… обомлел.
Боббе!
Собаки не могут говорить, но случается, что и люди тоже не могут вымолвить ни слова.
Они молча смотрели друг на друга — мальчик и пес. Боббе стоял на трех лапах, а четвертой болтал в воздухе, словно хотел сказать: «Видишь, Миккель Миккельсон, только одна сломалась, но ты мне все-таки подсоби, если можешь…»
Миккель упал на колени и крепко обнял Боббе. Какое ему дело до всех денег в мире!
Глава двадцать четвертая
ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ ПОРОХ, А МИККЕЛЬ ЗАПАЛИВАЕТ
После, когда Миккель рассказывал про этот день, он никогда не говорил: «Это было в тот день, когда Мандюс Утот взорвал Бранте Клев». Он не говорил: «В тот день, когда вернулся отец». А говорил он так: «В тот день, когда я принес домой Боббе». И уже потом добавлял: «Когда мы положили ему лапу в лубки и достали с чердака мешок с шерстью. Сами понимаете — тому, кто сломал ногу, нужна мягкая постель».
В общем, Боббе нашелся.
Спустившись от плотника, Петрус Миккельсон почему-то стал усиленно моргать. На мешке лежал Боббе, вымазанный с головы до ног целебной мазью, и смотрел на него влажными глазами. Они восемь лет не виделись.
— Боббе!.. — сказал Миккельсон-старший.
Потом лег на пол и прижал горячий собачий нос к своей щеке.
— Подумать только, восемь лет!.. — шептал он. — Боббе, старина. Но теперь я уж никуда не уеду, клянусь!
Боббе чихнул от едкого дыма.
— Хочешь, брошу сигару?
О Юакиме отец не сказал ни слова.
На следующий день богатей Синтор взорвал остаток тура на Бранте Клеве, но не нашел и крупинки золота. А так как порох еще оставался и шнур тоже, то Синтор заорал:
— Бурите дальше! Всю гору взорвем!
Мандюс Утот бил кувалдой о бур так, что осколки летели. Богатей Синтор ходил кругом и пинал ногами кочки.
Ух и бахнуло! Земля и камни до деревни долетели. А что было на постоялом дворе!
Здоровенный камень, с кулак, влетел в окно и исчез во мраке. Хорошо еще, что в чулан попал. Дверь чулана была заперта, и никто не знал, где ключ. Да и кто станет среди хлама искать какой-то камень?
Так нашелся же такой человек — Петрус Миккельсон.
Он стоял в это время во дворе, дрова колол. Никто и глазом моргнуть не успел, как он просунул руку в дыру, отцепил крючок, открыл раму и влез внутрь.
Назад он вылез с камнем. Камень был черно-серый, блестящий на изломе. Петрус Миккельсон поплевал на него, потер рукавом, поглядел на свет, потом кликнул Миккеля.
— Видишь, что это такое? — спросил он.
— Камень, что же еще? — ответил Миккель.
— А ты думал — золото? — спросил отец.
— Не-е-ет, — ответил Миккель.
Петрус Миккельсон завернул камень в носовой платок и послал Миккеля отнести его на чердак.
— Я так и думал… — пробурчал он. — Положи его в сундук пока. Я сейчас приду.
Миккель взял камень и побежал вверх по лестнице.
Я еще не рассказывал вам про этот чердак?
Висячий замок на чердачной двери весь проржавел; чтобы открыть, надо было вынуть кольцо из притолоки.
Войдешь, и дверь затворяется со скрипом бама — вверху была приделана пружина.
Прежде чем идти дальше, остановись и посчитай до ста, пока глаза привыкнут к темноте. Во мраке шуршало и пищало: это крысы разбегались по норам. На счете «пятьдесят» уже можно было различить старый бабушкин американский сундук с большими бронзовыми бляхами снаружи и картинками на крышке внутри. На счете «семьдесят пять» появлялся сломанный ткацкий станок, сани и бабушкина «копилка» — высокие часы без гирь и механизма. На полу валялись доски и всевозможное тряпье. Окошко в потолке заросло грязью и паутиной и почти не пропускало света. «Сто!» Теперь видно воскресный костюм Петруса Миккельсона. Он висел на гвозде: пиджак, жилет, брюки, а под ним стояли выходные башмаки, точно ждали хозяина. В темноте можно было вообразить, что у стены стоит сам Петрус Миккельсон.
Сюда-то и пришел с камнем Миккель. Немного погодя поднялся и отец — в носках и без брюк. Раз, два — и он уже в воскресном костюме. Так, башмаки… Все впору!
— Вот так, — сказал он. — Положил камень в сундук?
— На самое дно, — ответил Миккель.
— Вдруг пригодится, — объяснил Миккельсон-старший. — А теперь и взрывать можно.
— Взрывать? — Миккель разинул рот.
— Тш-ш-ш! — Отец поднес палец к губам. — Спички есть?
Спичек у Миккеля не было, но он мог за ними сбегать.