Бриг «Три лилии»
Шрифт:
Весна выдалась унылая, холодная. Черника померзла, на ольхе распустилось лишь несколько крохотных почек.
На клевской пустоши блеяли Синторовы овцы. Миккель достал священную историю и стал повторять урок.
— Что с тобой? — спросил он вдруг и почесал Боббе за ухом.
Пес продолжал ворчать.
— Али рысь почуял?
Миккель прислушался. Что за наваждение: будто в море овца блеет…
Он сжал в руках священную историю — вот так, теперь никакая нечисть не подступится…
— Да это Ульрика. Почуяла Синторовых овец и сорвалась с привязи, — успокаивал он Боббе. — Как весна, так ей не сидится на месте. Ложись-ка и помалкивай!
Чу, снова блеяние — прямо с моря!
Миккелю стало холодно.
Вспомнилось, что говорил Грилле про морскую скотину, мол, хуже чудовищ нет.
Семиногие быки, черные клыкастые овцы, которых пасут на дне моря жители подводного царства… А к ночи русалки выгоняют морскую скотину на берег, чтобы она околдовывала своим мычанием сухопутных тварей — собак и прочих. И если у тебя нет ничего железного, чтобы бросить через голову нечисти, то…
Миккель глянул на встревоженного Боббе.
— Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.
Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.
— Боббе! Назад, Боббе!..
Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!
Он сплюнул на север — оттуда вся нечисть приходит! — и шмыгнул к верфи.
Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.
Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.
Опять блеет! Теперь — на горе!
Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.
— Пусти-ка, я погляжу…
На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек…
След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.
У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?
Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.
Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: «Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!» А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.
Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.
— Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.
Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.
— Смотри, простынет каша… Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду…
Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом — в каких-нибудь трех шагах…
Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.
На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.
Жалобное блеяние… Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.
Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать «Отче наш»… Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.
— Аминь, да будет так! — прошептал он: «священные» слова отгоняют нечисть.
Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.
Но одно дело морская скотина, и совсем другое — старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..
Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.
Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.
Глава седьмая
ЧЕРНЫЕ БРЮКИ
В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.
Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.
Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о «заколдованных морских овцах». Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.
У бабушки были свои заботы.
— Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? ворчала она у печки.
Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.
— А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. — И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.
Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.
— У вас только и мыслей, что в море уйти! — всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: Уж тыто… Или забыл, каково это — сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет…
Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.
Послышался виноватый голос отца:
— Что, стыдишься?
Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.
— А что у тебя за книжка, отец?
Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.