Бриг «Три лилии»
Шрифт:
Боббе заскулил, но Миккель утешил его:
— А ты не завидуй. Половину — тебе. На новый ошейник. Доволен? Тш-ш-ш… Нет, это ветер дует с Бранте Клева. К заморозкам. Хорошо, когда зимой теплый дом есть. Ну, спокойной ночи, мне пора. Хорошо собакам, не надо священную историю учить…
Миккель распахнул дверь. Петрус Миккельсон затаил дыхание.
Мгновение спустя Миккель уже шагал через двор к дому. Боббе бежал за ним по пятам.
Отец подождал, пока они войдут, вынул из бумажника две десятки, поплевал на ладонь и скрутил из них шарики.
Он
Потом Петрус Миккельсон закурил свою последнюю сигару здесь никто не видел его и не морщился — и пошел вниз к лодочному сараю.
Когда он вернулся и открыл кухонную дверь, у него под мышкой было зажато что-то вроде деревянного чурбана.
— Ветер восточный, — сказал он. — Ночью подморозит. Я накрыл Белую Чайку попоной.
Миккель сидел, уткнувшись в священную историю.
Он скосился на отца, который возился с чем-то возле кушетки. Вот полетела на пол подушка; ее место занял чурбан.
— Что смотрите? — буркнул Петрус Миккельсон. — Люблю спать на твердом. Пух — для женщин, мужчины на жестком спят. В Клондайке годилось, так и в Льюнге сойдет.
Бабушка, как ни странно, промолчала. Зато, войдя в свою каморку, она высказала стенке то, чего не сказала Петрусу Юханнесу:
— Миккельсоны неисправимы. Спасибо, хоть в железку больше не играет.
Потом она разделась и легла. С кухни доносился сонный голос Миккеля, бормотавшего что-то про вторую заповедь. Стрелки на часах в углу медленно ползли по циферблату. Когда маленькая дошла до десяти, в кухне наступила тишина. Уснул…
Бабушка живо сунула ноги в туфли и отворила дверь.
От окна протянулись серебристые лучи. Посреди кухни стоял Петрус Юханнес, держа на руках спящего Миккеля.
Миккельсон-старший был в ночной рубахе, а к затылку привязал бабушкину меховую шапку. Жестко спать на судовых журналах с деревянными корками, пока не привыкнешь.
Бабушка Тювесон вздохнула и сказала:
— Не забудь укрыть его получше, Петрус Юханнес. И надо же — у такого дурня такой хороший парень родился!..
— Правда, чудно? — подхватил Миккельсон-старший.
…Бородавки Туа-Туа больше не вернулись. Сама она считала, что это благодаря стишку, которому научил ее звонарь, старик Салмон:
Бородавка дорогая,Уходи, я нынче злая,Если ты опять придешь,Попадешь под острый нож.Семь ночей подряд она спала с хлебным ножом под подушкой, чтобы показать, что не шутит.
Что до богатея Синтора, то он чуть не лопнул от злости, что продешевил. Но сделку не воротишь. На следующий год он купил старый корабль, который списали на слом, и построил из досок загон.
Обрадовались ли овцы? Не знаю.
Зато я знаю, что на каменоломне кипела работа. Ночью Петрус Миккельсон спал на судовом журнале «Трех лилий» — может, потому и счастье шло.
Сломанную балку в часовне так никто и не починил.
А корабль плотник Грилле снял и поставил на плоский камень внизу. Двадцать пять лет назад он еще стоял там.
В память о мертвой черепахе.
1955 год
Конец первой книги
КНИГА ВТОРАЯ
МИККЕЛЬ МОРЕХОД
Глава первая
ЦИРК КНОППЕНХАФЕРА
Много лет назад, в марте месяце 1892 года, в деревню Льюнга въехал старый цирковой фургон.
Рыбацкий поселок находился дальше на юг, но фургон сначала подкатил к церкви. Его тащила хромая белая лошаденка с двумя грязными попугаячьими перьями на лбу.
Но больше всего ребятишек поразило то, что было приколочено на двери фургона: слоновья голова с длинными клыками и злыми свиными глазками.
Голова с клыками и белая лошаденка — вот и все, что оставалось от некогда славного цирка Кноппенхафера.
Владельца звали Эббероченко, хотя в Льюнге все говорили просто «Эббер». Он был из Польши, с черными, смазанными ваксой усами. Живот под вышитым жилетом с серебряными дукатами вместо пуговиц напоминал пивной бочонок.
Возле церкви фургон остановился. Эббер повесил себе на шею афишу и слез на землю.
СИГИЗМУНД ЭББЕРОЧЕНКО САМЫЙ ЖИРНЫЙ ЧЕЛОВЕК НА СВЕТЕ ЖОНГЛИРУЕТ ПРЯМО В ОНОМ ВОЗДУХЕ ЛЮБЫМИ СЪЕСТНЫМИ ПРЕДМЕТАМИ
гласила афиша.
Сзади к фургону была прибита бочка, от которой разило старой солониной.
— Почтенный публикум, представление начиналось, — объявил Эббер на ломаном шведском языке ребятишкам, которые стояли кругом, разинув рты.
Затем он открыл бочку, сунул руку внутрь и извлек горсть красных сарделек.
— Силенциум! — сказал Эббер.
Сардельки взлетели в воздух и одна за другой попадали в огромную пасть Эббера. Он глотал их, не жуя.
— Плата можно лежать в слонский хобот, — заключил Эббер и поклонился.
Хотите верьте, хотите нет, но хобот изогнулся вверх, точно носик чайника! В дырку наверху можно было совать сколько угодно медяков. Они со стуком катились вниз и исчезали в слоновьей голове.
Но у местных ребятишек совсем не было денег, и они сбегали домой за кровяными колбасками и копченой свининой.
Эббер охотно оставил в покое бочку и без конца повторял свой номер.
— А наилутше баранина, — сказал он, облизывая губы.
Но бараны были только у скупого богатея Синтора. Он жил в рыбачьем поселке.
Был у цирка и свой акробат — Якобин, с длинными светлыми усами, которые висели, словно старая солома.
На красном трико Якобина было вышито синей ниткой: Первейший акробатист мира Эббер постучал в круглую крышку на бочке: — Сей несравнен инойстранный артист выступал в Мадрид и Лондон, а такоже перед всем коронован и некоронован особа Нового и Старого Светила. Потрясающие акробатномера. Смотреть вечерняя программа.