Бриг «Три лилии»
Шрифт:
«Есть у них совесть? Сразу трое верхом на бедняге», думает Эмиль. Он не знает, что это цирковая лошадь, что она, если надо, может задом наперед скакать.
Позади сидит Туа-Туа Эсберг и поет, высоко подняв правую руку.
Озеро блестит на солнце, как стекло. Водяной не показывается.
Глава двадцать девятая
ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ОБЗАВОДИТСЯ НОВОЙ ПОДУШКОЙ, А МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ НАД СВЯЩЕННОЙ ИСТОРИЕЙ
Удивительное дело, до чего рано в
Вереск отцвел уже в июле. В сентябре улетели ласточки, в октябре выпал первый снег.
Но разве страшен снег тому, у кого доброе жилье. Красный ларчик многое переменил.
На постоялом дворе перекрыли крышу, вставили новые стекла. Стены укрепили бревнами из своего леса. Комнату очистили от рухляди и покрасили; из подвала выгнали крыс.
И только чердак остался по-старому. Во всех углах паутина. Стоят на месте сломанные часы. Рядом — заморский сундук, в котором лежал черный камень.
Если поплевать на палец и потереть окошко, то можно увидеть дровяной сарай. Как был, так и остался, зато дальше видно конюшню и мастерскую — за три месяца поставили.
Но ведь на чердаке еще одно окошко есть. То самое, в которое Миккель Миккельсон видел, как богатый Синтор хромал вверх по горе — без шляпы и без одного сапога, когда плотник Грилле спустил его с лестницы. Это окошко смотрит на Бранте Клев.
Как же выглядит нынче гора?
Прежде всего бросается в глаза доска — огромная доска, прибитая к двум соснам. Буквы в рост человека сообщают, что здесь находится
КАМЕНОЛОМНЯ «ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН И СЫН»
Эту доску прибили первым делом.
— И вовсе никто не кичится, — говорил Миккельсон-старший. — Просто, чтобы капитаны видели, куда за камнем подходить, и чтобы люди знали, где есть гранит на продажу.
Четыре молотобойца и один пальщик работали лето и осень на Бранте Клеве. А жили они на постоялом дворе, все пятеро, — там было вдоволь места.
Когда они уходили обедать или ложились вздремнуть, Боббе сторожил кувалды и бур. Но шнура он боялся, как чумы.
Двадцать шестого сентября 1892 года к каменоломне Миккельсонов подошел первый корабль. Пристань Симона Тукинга сохранилась, но с другой стороны залива построили еще одну для шхун и больших кораблей. Там тоже висела доска, правда поменьше.
И вот пришел корабль. Белый, как когда-то бриг «Три лилии». Правда, этот назывался «Белый свет», но если стоять против солнца и прищуриться, то можно вообразить, что это «Три лилии».
А зачем щуриться — корабль-то добрый! И чем плохое название — «Белый свет»? После приходило много кораблей, один за другим, но первый был все-таки особенный.
Миккель и Туа-Туа сидели на пристани и видели, как он зашел против ветра, убрал паруса и заскользил, словно лебедь, по темной воде. У Миккеля стояла под рукой банка с салом — для Боббе.
— Эх, вернулся бы Симон Тукинг, посмотрел бы вместе с нами! — сказал Миккель.
— Чего уж, утонул ведь, — ответила Туа-Туа.
Миккель взял камень и бросил в воду.
— Видишь, Туа-Туа, — сказал он, — камень на дне морском, пропал. А намазали бы салом, так Боббе его достал бы.
— Так то сало, — ответила Туа-Туа.
— Ну и что. Отец тоже пропадал, а теперь вот дома, каменоломней заправляет. Может, и Симон вернется однажды, как отец вернулся. Если только Африка не понравилась ему лучше. От моряков, камней и бородавок всего можно ждать… Ну, я пойду, Туа-Туа.
— Бородавки? — Туа-Туа поглядела на свою белую руку. Ты думаешь?..
— Всяко может случиться, Туа-Туа, — сказал Миккель. Пока. Я пошел.
И он зашагал к постоялому двору, зажав под мышкой банку. Боббе шел за ним по пятам. На полпути Миккель поднял камень, намазал салом и швырнул в море. Боббе бросился за камнем как стрела.
Вечером, когда бабушка позвала ужинать, Миккель за пропастился. Священная история лежала раскрытая на столе, но стул был пуст. Бабушка вышла на крыльцо и покликала. Миккельсон-старший успокоил ее, сказал, что мужчинам иногда нужно побыть наедине.
— Вы подогрейте кашу, мама, — попросил он, надевая шапку, — а я посмотрю. Кажется, я знаю, где он.
В ясном небе сверкали звезды. Над Бранте Клевом висела луна, блестящая, как слиток серебра.
Петрус Миккельсон прошел через двор к конюшне. Дверь была приоткрыта, внутри висел на гвозде фонарь.
Он еще издали услышал Миккелев голос:
— Главное, отец вернулся. Верно, Ульрика? Тебе как, удобно? И заячья лапа пропала. То есть она осталась, но ее все равно что нет — понимаешь ты это? Я забыл про нее, и в деревне все забыли.
Ульрика сонно заблеяла.
— Что, блохи спать не дают? Ах ты, бедняжка! Чешется? Вот и Симон любил бороду чесать. А только знаешь что? По-моему, Симон уплыл в Африку. Но ты не говори никому. Кроме нас с тобой, об этом никто не знает. Следы кончались у проруби… Ну и что? Если можно выплыть на деревянной книге, то на мешке с корабликами и подавно. Вот увидишь: его какой-нибудь бриг подобрал. Тш-ш-ш… Никак, кто-то стоит у дверей?..
Петрус Миккельсон прижался к стене.
— Должно, ветер, — продолжал Миккель. — Ну, спи, Ульрика, мне еще в стойло заглянуть…
Миккельсон-старший услышал нетерпеливый топот и ржание.
— Ну-ну-ну, Белая Чайка, — заговорил опять Миккель, не горячись, иду уже. Тут Боббе со мной. Что, завидуешь, да? Не можешь с двух саженей камень достать? Бабушка кашу варит, я спешу. А что я тебе скажу по секрету… Дай-ка ухо, да никому ни слова. Вот: я опять начал в дупле копить. Бутылка на месте, в ней уже восемнадцать пятаков. И знаешь для чего? Тебе на седло! Что, опешила? Настоящее цирковое седло, с кистями и бронзовыми пряжками!