Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
На чердаке стоял футляр от часов, а в нем хранились все бабушкины сбережения - около десяти крон. И не успел выветриться запах курятины на кухне, как копилка опустела.
Бабушка надела праздничные башмаки, повязала голову платком и зашагала через Бранте Клев.
Близилась весна, стояла та пора, когда мерлан мечется в водорослях и хватает крючок, как очумелый. Миккель сидел на крыльце и обгладывал куриную косточку. С утра прошло уже много времени, и курица совсем остыла. Вернее - то, что от нее осталось...
– Бэ-э-э-э!
– раздалось вдруг на Бранте Клеве.
Миккель выронил кость.
– Бэ-э-э-э!
– донеслось опять сверху.
Понятно: не лось, не лиса - просто овца.
А вон и бабушка показалась. Она несла овечку на плечах, так что ноги свисали впереди - по две црги с каждой стороны. Овечку недавно остригли, она зябла и жевала бабушкино ухо.
– Ну-ка, пойди наведи порядок в сарае!
– крикнула бабушка еще издали.
– Первую неделю придется ее взаперти держать, не то убежит в лес!
Уже вечерело. В сарае закипела работа. Из курятника выметали перья и щепки. Мусор вон, солому в дом. Подумать только - овечка! Но как же назвать бедняжку? Овца блеяла и дергала веревку, все на волю рвалась.
"Ульрика, - решил Миккель, - вот как мы ее назовем. А по фамилии - Прекрасношерстая".
В этот самый миг овечка вбежала в сарай, подгоняемая бабушкиным башмаком.
– Бэ-э-э-э!
На шее овцы висела веревка. Миккель схватил ее и запрыгал вместе с Ульрикой. Наконец ему удалось привязать ее за крюк в стене.
Так у них завелась скотина. Правда, у богача Синтора было сорок восемь овец, но зато ни одной Ульрики.
Вот только беда, что вокруг постоялого двора трава больно жидкая. Конечно, овечке много не надо, но с одного воздуха да воды не разжиреешь, и овца до того отощала, что все ребра выступили. Она глодала деревья, грызла жестянки и вообще все, до чего могла добраться, а жиру все не прибывало.
– Ничего не поделаешь, придется везти ее на Островок, сказала бабушка.
– Завтра и повезем.
Островок находился посередине залива и принадлежал богатею Синтору, а жили на нем одни чайки да сороки.
– Только-только пообвыкла и с Боббе подружилась! вздохнул Миккель.
– Придумай что-нибудь ты, - ответила бабушка.
Боббе начал знакомство с того, что попробовал съесть Ульрику. Теперь он лежал на полу и храпел, зарывшись мордой в ее теплую шерсть. Овечка тоже храпела. Мерзнуть ей не приходилось, но и досыта наедаться - тоже.
Другого выхода не было. Бабушка пошла к Симону Тукингу просить лодку. Он, правда, только что спустил ее на воду, но сказал, что протекать вроде не должна. Миккель сел на весла, а бабушка устроилась на корме, крепко держа Ульрику, которая кричала так, словно ее кололи шилом.
– Не хочется ей туда, - сказал Миккель.
– По-твоему, пусть околеет с голоду у нас на глазах? отозвалась бабушка.
– Оттолкнись посильнее правым веслом, так никогда не отчалим.
Миккель оттолкнулся. Боббе стоял на берегу и скулил, овечка вторила ему. Миккель стал грести.
– Ульрика, - приговаривал он с каждым взмахом весла, ты не горюй, Ульрика. Я тебя каждый день навещать буду. И Боббе тоже. Ты разжиреешь, как богатей Синтор. А по воскресеньям буду тебе морковку привозить.
На полпути к острову в лодке появилась вода.
– Протекает!
– завопила бабушка.
– Греби, Миккель, греби, пока жизни не решились!
– Я и так гребу, - ответил Миккель.
– Сидите тихо, не качайте лодку! Лучше вычерпывайте!
Но черпак лежал под скамейкой, а на скамейке сидела бабушка. К тому же бабушка боялась выпустить овечку.
Вода все прибывала. Ульрика попробовала ее - невкусно, соленая... Бабушка обещала, если доберется живая до берега, каждое воскресенье ходить в церковь, не глядя, что туда десять километров с лишком. Когда будет сухо, конечно, - ведь башмаки-то дырявые! Миккель греб так, что пальцы ныли.
– Неужели вы не знаете стиха, чтобы вода в лодке не прибывала?!
– крикнул он.
Бабушка обняла овечку, которая собралась уже прыгать за борт, и етала бормотать все стихи, какие помнила, - и от грома, и от пожара. Потом прочла их шиворот-навыворот.
Так уж было заведено у здешних людей: как что случится читать стишок.
– Не могу припомнить подходящего, - пожаловалась бабушка.
– А от засухи стих не сгодится?
Миккель не знал, но считал, что попытка не повредит.
Так и так - тонуть.
Тем временем Ульрика твердо решила, что лучше тонуть в море, чем в лодке. Бабушка Тювесон стояла на коленях в воде и держала ее за зддние ноги - передние уже болтались за бортом. И надумала бабушка испытать стишок от засухи; его часто читали в этих краях лет шестьдесят назад:
Дождик, дождик,
Хлынь скорей
И картошку
Нам полей!
Казалось бы, какой толк от такого стиха, когда тонешь?
Но, так или иначе, овечка угомонилась и решила, что лучше погибать в лодке с друзьями вместе. А в следующий миг они уже подошли к острову.
– Кому суждено с голоду помереть - тот не утонет! вздохнула бабушка и взялась за веревку.
– Кончай грести, Миккель, дальше я сама управлюсь.
Она вылезла за борт и пошла вброд к берегу, таща за собой лодку.
Островок насчитывал двести шагов в длину и половину того в ширину. Зато вереска тут было вдоволь, а овцы едят вереск, когда нет ничего лучшего. И трава росла в расщелинках. И родник журчал под скалой.
Все лето жила овечка Миккеля Миккельсона на острове и стала круглая, как богатей Синтор.