Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Озеро было черное, как уголь; последние лучи солнца осветили три клока белой шерсти на воде. Боббе залаял.
Под вечер Миккель Миккельсон и его пес вернулись домой. Бабушка стояла на дворе, но уже не кликала Ульрику.
– Видать, сгинула наша Ульрика, - сказала она.
– Видать, так, - сказал Миккель.
В ту ночь обитатели постоялого двора никак не могли уснуть, даже Боббе не спалось. Луна светила в окно на шаткий дощатый стол и на стену, где висел в рамке, под стеклом, портрет отца Миккеля.
–
В полночь кто-то поскребся в наружную дверь. Миккель сел. Снова - точно когтем или лапой. Он вспомнил, что говорил Эмиль о лисах, и похолодел, пальцы сжались в кулак.
Что, если лиса? Влепить бы ей заряд свинца. Проклятая тварь! Эх, почему он не мужчина - было бы ружье...
Миккель отыскал в углу старый черенок от лопаты. Сойдет... Чу, снова скребется...
Боббе уснул. Бабушка тоже. "Фью-ю-ю, фью-ю-ю", - доносилось с кушетки у плиты, словно ветер свистел в трубе.
– Ну, рыжая, тварь ненасытная, отомщу я тебе за Ульрику!
– шептал Миккель.
Дверь была незаперта и открылась сразу, жутко скрипнув на ржавой петле. Над Бранте Клевом висела желтая луна.
Черенок задрожал в руках Миккеля: прямо к нему через двор ковыляло невиданное чудовище. Миккель прикусил губу, чтобы не закричать.
Задняя часть чудовища была овечья - с густой, пуши
* Иван Купала - древний праздник, день летнего солнцестояния.
стой шерстью. Передняя?.. Пожалуй, тоже овечья, но куда подевалась шерсть? Глаза отсвечивают красным в лунном свете, а голос знакомый. На шее чудища новехонький ошейник из бычьей кожи. Где-то он уже видел этот ошейник.
– Ульрика!
– шепнул Миккель.
– Ульричка...
В следующий миг он стоял на коленях на холодной каменной ступеньке, а в уши ему тыкалась овечья мордочка.
– Бедная, ну и вид у тебя!
– ужаснулся Миккель. Ой-ей-ей!.. И новый ошейник. Выходит, ты у Эмиля была. Что я сказал: скучно ему одному, бедняге. Что ж, простим его, а, Ульрика? Уж я-то знаю, до чего плохо одному. Но как же он тебя обкарнал! Или ты не стала дожидаться, пока он окончит, а?..
Миккель посмотрел на веревку, привязанную к ошейнику, она была оборвана.
– Вообще-то ты теперь только пол-овцы, - продолжал он, стуча зубами от холода, и почесал овечке голую шею.
– Да уж входи, все равно, не то замерзнешь. Только шагай тихо, не разбуди бабушку. А завтра получишь морковку. На следующей неделе острижем и сзади... Тихо, кому сказал.
Миккель закрыл за собой дверь. Ульрика легла возле плиты. Миккель задвинул щеколду и прыгнул на кровать.
Луна по-прежнему светила на Петруса Миккельсона на стене.
– Вот видишь, отец?
– Миккель зевнул и подтянул одеяло повыше.
– Ульрика вернулась.
Глава пятая
КУПИМ БЕЛОГО КОНЯ, ОТЕЦ!
На исходе июня, когда зацвел подмаренник, Миккель Миккельсон стал пастухом у Синтора. Овцы - беспокойная скотина, так и норовят перескочить ограду и убежать туда, где овес и клевер. Сорок восемь овец было у богатея Синтора.
В четыре часа утра овец выпускали из загонов. К этому часу Миккель Миккельсон уже должен был находиться на хуторе Синтора, не то сразу поднимался крик:
– Миккель! Хромой Заяц! Да что это, добрые люди, куда же он запропастился? Где Миккель Заяц? Где этот лентяй? Не иначе, плетки захотел!
А Миккель уже бежал через Бранте Клев. В кармане у него лежали два ломтя хлеба с салом. Так уж было условлено, что еда - своя. Кроме обеда: тогда Миккелю давали на кухне картошки с селедкой - что оставалось. Вечером в животе у него пищало так, словно он проглотил свисток.
Но за гривенник в день стоило потерпеть. К счастью, в лесу было много ягод, и с голоду он не умер, только оскомину набил. Гоняясь за овцами, Миккель загорел, стал сильный и ловкий.
Подумать только: сорок восемь овец!
Как-то раз сам богатей Синтор явился верхом на своей Черной Розе проверить стадо. Миккель поклонился так, что ушиб нос о колено. Синтор открыл правый глаз.
– Хорошо смотришь? В клевер не заходят?
– спросил он,
– Как шагнут в ту сторону, сразу прутом гоню.
– Миккель опять поклонился.
Богатей Синтор открыл левый глаз.
– Это тебя, что ль, Хромым Зайцем прозвали?
– спросил он.
Миккель покраснел как рак и на всякий случай еще раз стукнул носом о колено.
– Сын этого мазурика Петруса Юханнеса Миккельсона, кажись?
– продолжал богатей Синтор.
– Внук старухи Тювесон, что на постоялом дворе живет? Сразу видать, яблоко от яблони недалеко падает. Ты схож с отцом. Он у меня коров пас, до того как дом и семью бросил.
– Ишь ты!
– отозвался Миккель, и сердце у него забилось както чудно.
– На Миккельсонов положиться никак нельзя. Если увижу овец в клевере, всыплю так, что запомнишь, - сказал Синтор.
Миккель из красного стал белым.
– Неправда... неправда, что на отца нельзя положиться, - забормотал он.
– Он... он еще вернется...
– Как же, как же!
– ухмыльнулся богатей Синтор.
– Вернется, когда солнце станет редиской, а луна луковицей.
Черная Роза повернулась к Миккелю хвостом, и Синтор пришпорил ее. Миккель онемел. Слезы щипали глаза.
И вдруг в руке у него очутился ком земли. Рраз! Прямо в спину богатею Синтору.
Хоть и толстый он был и тяжелый, а мигом соскочил с седла. И плетку не забыл.