Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Следующие пять минут никто не захотел бы быть на месте Миккеля Миккельсона. Плетка так и ходила по его спине, удары сыпались градом: "Вот тебе! Вот тебе!" Потом Синтор добавил рукой (плетка поломалась), изругал Миккеля и уволил, не сходя с места. И побрел Миккель домой, перекатывая в кармане последнюю получку пастушонка - гривенник...
Любая другая бабушка стала бы браниться и охать над таким мальчиком.
А бабушка Тювесон сказала только:
– Гляди-ко, как тебе досталось! Ну-ка, спусти штанишки, я мазью помажу. Ишь, как отделал! Сильно бил?
– Сильно, - ответил Миккель и стиснул зубы.
Он не стал передавать, что Синтор говорил про отца.
И про ком тоже не упомянул.
А сказал он вот что:
– Когда отец вернется, купим белого коня, поедем к Синтору и купим весь Бранте Клев, чтобы не кланяться.
Бабушка покачала седой головой и вздохнула:
– Скажи спасибо, если вообще вернется, внучек. Надо же выдумать: белого коня!.. Стой, не дергайся, еще помажу.
Миккель застегнул штаны и побрел на чердак. Там висел на крючке воскресный костюм Петруса Миккельсона - все, что осталось от отца.
Маленькие, засиженные мухами окошки обросли паутиной, и Миккель пробирался наугад. Не дойдя двух шагов до костюма, он почтительно остановился и легонько потер себя сзади.
– Он сильно бил, а я не ревел, - сказал Миккель костюму.
– Ни единой слезинки. Когда вернешься, отец, мы им нос утрем! Обещаешь? Всем! И коня купим. Как думаешь, белый конь дороже черного?
Глава шестая
КТО ЖИЛ НА ВТОРОМ ЭТАЖЕ
Я еще не сказал о том, что постоялый двор принадлежал приходу?
Но бабушка Тювесон была бедна, как мышь, и никто из деревни не хотел селиться в такой развалюхе, вот ей и позволили жить там.
В то время было много бедняков. Они ели селедку, картошку и репу, а запивали водичкой. Когда ничего не было, голодали. На постоялом дворе тоже знали голод и холод.
Когда случался хороший улов, бабушка несла продавать в деревню треску и другую рыбу. Домой приносила крупу и муку, кусок свинины на второе да косточку Боббе. И устраивали пир.
На беду у Боббе начали выпадать зубы. С каждым днем все труднее было представить себе, что десять лет назад он был молодым курчавым пуделем с белым пятнышком на груди. Единственный глаз все время слезился.
Хотя, если бросить в воду на глубину двух саженей камень, намазанный жиром, Боббе нырял и доставал его. Он любил жир.
Миккель даже стих сочинил об этом. Это было его второе сочинение; он записал его угольком на плите. Там и сейчас можно прочесть (камень лежит на полу):
Камень, вымазанный в сале,
В воду с пристани бросали.
Сколько раз мой старый пес
Камень на берег принес!
А вообще на душе у Миккеля было тяжело. Взять хоть отца - Петруса Юханнеса Миккельсона. Думаете, он вернулся?
Пусть у него даже миллион медных пуговиц и три метра росту, какая от этого радость, коли он не едет домой?
Конечно, в деревне любой мальчишка с пятью пальцами на каждой ноге знал, что бриг "Три лилии" еще семь лет назад попал в шторм недалеко от Риги и пошел ко дну со всей командой. Об этом даже в газете писали.
Но поди скажи это упрямцу Миккелю Миккельсону! Куда интереснее заткнуть пальцами уши и кричать:
– Хромой Заяц! Хромой Заяц!..
Миккель молчал, стискивал зубы и думал свое. Пусть корабль утонул, все равно отец выплыл на берег.
Миккель сидел на откосе возле дома и смотрел в море.
С тех пор как ушла сельдь, никто не хотел селиться по эту сторону Бранте Клева. Постоялый двор, такой роскошный сто лет назад, теперь чуть что грозил развалиться, - например, если кто слишком сильно затопает по лестнице.
Кажется, настала самая пора рассказать о плотнике.
К этому времени плотнику Грилле было лет шестьдесят пять - семьдесят. Он был совсем лысый, если не считать седого клока на лбу, а ступал так тяжело, что уж ему-то никак не следовало ходить по таким прогнившим ступеням.
Брови у него были белее соли. И, наконец, у плотника было ружье; об этом ружье еще пойдет речь впереди.
Плотник Грилле жил в большой комнате наверху, единственной во всем постоялом дворе, которая не была загажена крысами и загромождена старой мебелью и другим хламом.
Когда плотник поднимался к себе, весь дом ходил ходуном, а окна жалобно звенели.
Посреди лестницы, где в углах густо висела паутина, он останавливался и кричал:
– Все наверх! Поднять паруса! Шевелитесь, бездельники!
– Потом стучал кулаком в стену: - Посудина в порядке, только драить надо!
Бабушка, которая и с кухней-то еле управлялась, затыкала уши овечьей шерстью и молила бога спасти ее барабанные перепонки.
Куртка плотника Грилле была величиной с палатку.
Только сам хозяин ведал, что у него в карманах.
В пяти шагах за плотником ползла грязно-бурая черепаха с бечевкой на одной ноге. Она приехала из Вест-Индии; ей было семьсот лет. Так говорил Грилле. А звали ее Шарлоттой.
– Хиран, Шарлотта!
– кричал он.
И черепаха медленно ползла к нему.
– Шляфе!
– ревел плотник Грилле.
И черепаха засыпала. Плотник уверял, что говорит с ней на вест-индском языке. Этот род черепах только по-вестиндски и понимает, объяснял он. На каждый его шаг она делала шестнадцать.
Из-под зеленой куртки плотника Грилле торчал живот, круглый и тугой, как кочан капусты. Посреди живота висела крученая цепочка из буйволова волоса. Глаза у плотника были маленькие и красные.
Шесть лет исполнилось Миккелю, прежде чем он впервые отважился подняться по темной лестнице к плотнику Грилле.