Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
– И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку.
– Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!
Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.
Глава одиннадцатая
Я ДОЛЖЕН БЕЖАТЬ, ТУА-ТУА!
Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.
– Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли
Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.
– Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?
– А то как же, - ответил Миккель.
Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.
– Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, - сказала она.
– А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе.
– Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?
– Давай лучше я проверю, как ты выучил, - вздохнула Туа-Туа.
– Все равно нам в этом не разобраться.
Миккель снова заложил лоскут в книгу.
– Ну, спрашивай, - сказал он мрачно.
– Что такое ангелы?
Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.
– Ангелы... это... это духи, которые... которые созданы богом и... и одарены...
– Наделены, - поправила Туа-Туа.
– Одарены, наделены... Какая разница, все равно в море уйду!
– надулся Миккель.
– Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?
Туа-Туа бросила перо Боббе:
– Что ты только о море да о море толкуешь?
– Спроси бабушку, - ответил Миккель.
– А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать-есть ли море в крови или нет.
Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.
– Слушай уж, все равно узнаешь, - угрюмо начал Миккель.
– Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять "зарезанных собакой" овец, то Синтор на нас в суд подаст.
– Со...собакой?
– ужаснулась Туа-Туа.
– Но ведь это же...
– Конечно, неправда. А что толку. Все равно суд за Синтора будет.
Туа-Туа стала перед Миккелем и взяла его за руку:
– И ты задумал уйти из дому?
– А что же мне - отдать Боббе на расправу, что ли?
– Знаешь, Миккель... если бы не отец...
Миккель смутился и отнял свою руку.
– Я знаю... знаю, что ты хочешь сказать, Туа-Туа. Но девочкам нечего делать в море. К тому же учитель без тебя и пуговицы не пришьет.
– Тетушка Гедда приезжает завтра из Эсбьерга. Может, она...
Миккель покачал головой:
– Больше всего на свете я хотел бы взять с собой тебя, Туа-Туа. Но... лучше уж поеду один. Придержи Боббе, учитель идет.
В двери появилось грустное, бледное лицо учителя Эсберга.
– Вот вы где. Туа-Туа сказала, Миккель, что ты позволишь мне ехать верхом...
– Он закашлялся, потом заговорил снова.
– Это очень любезно с твоей стороны, но мне как-то...
Миккель отвязал Белую Чайку:
– Все в порядке. Вы станьте на крыльцо, а я вас подсажу.
– Ох, опять этот противный кашель одолел. А ничего не поделаешь - надо в церковь, псалмы разучивать.
Учитель Эсберг сел верхом, и Белая Чайка вышла на дорогу.
– Ишь ты, плывет, что твой корабль, - сказал учитель. Хоть и прихрамывает, а почти не кренится...
– Он говорил безостановочно, чтобы перебить кашель: - А твоя нога как, Миккель, не болит больше?.. Э, что это она прыгнула?.. Слыхал я - ты в моряки собираешься, как отец. Да, повидал я кораблей мальчишкой, в Эсбьерге. На реях - матросы, ловкие, как обезьяны... Ты, конечно, на бриг пойдешь?
Миккель шагал следом, хмурый, угрюмый. Вдруг почему-то заныла нога в правом башмаке.
– На бриг? До первого шторма?
– буркнул он.
– Ну уж нет! То ли дело - пароход!
Глава двенадцатая
КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК ПОПАДАЕТ В БЕДУ
Церковь оказалась запертой. Миккель поставил Белую Чайку у коновязи и пошел за ключом к сторожу.
Сирень Якобина купалась в солнечных лучах, тысячи блесток играли на темной, чуть сморщенной ветром речной воде. Дверь сторожки была приоткрыта. Миккель заглянул внутрь. На печи громоздились горшки и тарелки с картофельной шелухой. Рядом лежала доска, на ней - две очищенные трески.
Вспомнилась минувшая ночь - как Якобин греб по реке во мраке. Он присмотрелся к рыбе: никаких следов остроги...
Миккель подошел к двери в каморку:
– Сторож!
На неубранной постели выглядывал из-под одеяла кусок красного циркового трико. Странно: зачем понадобилось церковному сторожу обрезать трико?
Миккель понюхал баночку с "мазью для ращения усов" и поспешил выйти из сторожки. Возле ограды он остановился. Сквозь ровное журчание реки слышался чей-то блеющий голос:
– Девятьсот сорок три, девятьсот сорок четыре, девятьсот сорок пять... девятьсот сорок...
Утоптанная тропинка вела за кусты жимолости, окружавшие дом. Миккель ступил на тропку, сделал четыре шага, на пятом остановился и разинул рот.
На перекопанном огороде стоял улей, увенчанный черным котелком. Сбоку на улье висел пиджак и жилетка Якобина, а среди одуванчиков на опрокинутом цветочном горшке стоял сам Якобин - на голове.
Черные брючины болтались в воздухе; медленно, будто из худого крана, сочились слова: