Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Он сдернул с головы юбку и выскочил в дверь.
А Миккель уже стоял на коленях и дрожащими пальцами поднимал крышку:
– Как ты там, Туа-Туа? Пришлось закрыть, понимаешь?.. По башке не попало?
Из шерсти вынырнул рыжий вихор.
– Нет, все в порядке, Миккель, - сообщила Туа-Туа отдуваясь.
– А вдруг бы он!..
– Она до боли стиснула руку Миккеля.
– Как думаешь - не вернется? Не догадался?..
Они прильнули к окошку. Богатей Синтор взгромоздился на Черную Розу. Боббе с лаем прыгал вокруг них.
– К тому времени пароход уйдет, - ответил Миккель. Еда есть?
Туа-Туа пристыженно покачала головой.
– Я все ночью съела, когда...
– Ничего. Я добуду немного. Расскажешь, когда вернусь.
Уже в дверях он вспомнил про ленту, обернулся, достал ее изза пазухи и поднес к свету.
– Если ты повесишь ее на клотик *, я залезу и достану даже с самой высокой мачты, - сказал он глухо.
Туа-Туа улыбнулась сквозь слезы. И он почувствовал, что заячья лапа становится все меньше и меньше - ну совсем, как обычная нога.
Глава восемнадцатая
ЖАРЕНАЯ СЕЛЬДЬ В КОЖАНОМ МЕШОЧКЕ
Бабушка то и дело выбегала в прихожую.
– И что тебе опять понадобилось на чердаке, Миккель?..
Миккель с оттопыривающимися карманами оборачивался на лестничной площадке.
– Салазки делаю, - улыбался он.
– Среди лета-то? Ты кому голову морочишь, бездельник?
Но Миккель уже исчез, а бабушкины ноги не могли поспеть за ним.
А как он ел!
– С каких это пор ты так полюбил жареную селедку да картофель в мундире, Миккель Миккельсон?
– Сегодня с утра, с восьми часов, - отвечал он, торопливо жуя.
Но Миккель больше жевал впустую. Сельдь и все остальное попадало в кожаный мешочек, привязанный к
* Клотик - деревянный кружок на конце мачты.
ножке стола. Потом мешочек оказывался под рубахой.
И Миккель исчезал на чердаке.
Туа-Туа сидела под парусом и стучала зубами.
– Всякий раз, как заскрипит лестница, мне кажется Синтор идет, - жаловалась она.
– Брось, пароход ушел, а в ночь на субботу и мы в путь отправимся, - утешал ее Миккель и выкладывал сельдь на заднюю корку своего дневника.
Того самого дневника, в который он записывал все происшествия, с тех пор как совсем еще маленьким мальчиком сидел на Бранте Клеве и ждал отца. Теперь осталась только одна незаполненная страница, да и то на ней было написано вверху: Разработка планов и накопление запасов для побега из Лъюнги. 1897 год.
Туа-Туа уплетала селедку.
– Что-то мои бородавки опять чешутся, Миккель. Плохая примета.
– Суеверие!
– фыркнул Миккель.
– Я тебе шкурку от сала принесу, все сведешь.
Небо заволокло тучами, на чердаке стало темно.
– Ты... ты бы мне свечу принес, - робко попросила Туа-Туа.
– А то как же вечером? У меня был огарок, да я выронила на Бранте Клеве, когда встретила...
– Чтобы Мандюс свет увидел и они забрали тебя, так, что ли?
– перебил Миккель.
– А иначе я опять всю ночь спать не буду!
– всхлипнула ТуаТуа.
– Как закрою глаза - его вижу, открою - опять он перед глазами.
– Кого видишь?
Туа-Туа собралась с духом и рассказала о человеке на пустоши. Миккель слушал с горящими глазами.
– Овца?
– прошептал он.
– Вор, овцекрад, так я и думал!
– Он даже вспотел от волнения.
– Вот бы мы его схватили и отвели к Синтору: "Получай, Синтор, своего овцекрада! Может, оставишь теперь в покое чужих собак?" Кто ходит в мятой шляпе с перьями, Туа-Туа?
– Енсе-Цыган. кто же еще?
– Верно - Эбберов конюх. А значит, и Белая Чайка недалеко. Вот бы одним разом двух зайцев! И все бы наладилось! Он взял Туа-Туа за руку.
– Осталась бы ты... у нас? Навсегда? То есть мне все равно в море уходить, но когда не к кому возвращаться, то и домой не тянет, вот.
Миккель почувствовал, что лицо его горит, словно в огне. Он уставился на гвоздь в стене, как делают, когда хотят остановить икоту.
– Погоди-ка, Туа-Туа...
– пробормотал он и шмыгнул вниз.
Вернулся Миккель с огарком.
– Поставь под парус, обойдется, - сказал он.
– Мне идти надо. Бабушка все допытывается, и отец должен вот-вот вернуться.
Они посидели молча возле окошка, глядя, как сгущается сумрак у верфи.
– Через неделю будут спускать на воду, - заговорил Миккель.
– Говорят, Скотт уже команду набрал. Пойдут в Санкт-Петербург, за осиной для спичек.
Вдруг он заметил слезы на глазах Туа-Туа.
– Да что это я все о своем! А твою беду забыл...
Он хотел сказать "бедняжка Туа-Туа" или что-нибудь еще того ласковее, но иногда язык точно прилипает к гортани.
– Все наладится, Туа-Туа, - произнес он хрипло.
В прихожей застучали сапоги - пришел Петрус Миккельсон.
– Спокойной ночи, Туа-Туа.
– Спокойной ночи, Миккель.
В дверях он обернулся.
– Будет время, я тоже научусь на органе играть, - сказал Миккель тихо.
– "Ютландскую розу" и все такое прочее. Хочешь, Туа-Туа?
Глава девятнадцатая
ОГОНЬ
У Туа-Туа не было часов, но она и без того видела, как наползает ночь.
На сколько хватит такого огарочка?
Сначала она прочла все псалмы, какие помнила. Потом все песни и припевки - все, что знала наизусть. Когда совсем стемнело, оставался только "Отче наш". Она медленно прочла его семь раз кряду, потом зажгла свечу, ' стараясь не думать о Синторе и о "шляпе".
Затем Туа-Туа свернулась клубочком на шерсти, которую набросал под парусом Миккель, и пробормотала: - Аминь! Доброй ночи, Доротея Эсберг, Льюнга, Бухюслен, Швеция, Мир.