Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Мандюс испуганно вытер со лба пивные брызги.
– Нешто так можно - там же покойникова музыка!
– прошептал он.
– А ну, как нападет на тебя лихоманка, и бородавки, и еще бог весть какая чума.
Но Якобин и ухом не повел, до того он расхрабрился от рождественского пива.
– Йэ-эх, сыграть, что ли!
– завопил он и взялся за верхнюю доску.
– Подумаешь - лихоманка!..
Но крышка никак не поддавалась.
Мандюс посерел.
– Господи, помилуй и спаси! Чую - сам учитель в ящике сидит и держит, - пролепетал он.
– Помяни мое слово: к завтрему, к утру, весь бородавками обрастешь!
Якобин выпустил доску, криво усмехнулся и поиграл пальцами в воздухе.
Мы завтра в Грецию поедем!..
затянул он, поправляя котелок.
Колеса, иэх, скрипя-а-а-ат!..
– Или сперва не в Грецию? А, Эббер?!
– крикнул он через залив, где дрожал в мареве паромный причал.
И в Португалию, и я Лондон,
И в сказочный Багда-а-а-ад!..
Якобин повернулся и схватил Мандюса за воротник:
– Спорим, что я пройду по поручням с бутылкой на косу и не пролью ни капли!
– Идет! Но не вини меня, коли за борт ухнешь, - ответил Мандюс, подозрительно косясь на ящик с органом.
Якобин потащил его за собой.
– Сначала - в камбуз, кофе выпьем. Потом увидишь диво!
Они поднялись по трапу, наступила тишина. Но что это? Крышка ящика медленно приподнялась. Появилась нога, потом багровое лицо с разинутым ртом, который жадно глотал воздух, потом вторая нога!..
– Еще минута, и я бы задохся!
– произнес голсс Миккеля Миккельсона.
Глава двадцать третья
ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ
Общая каюта на "Короле Фракке" была маленькая и тесная, в ней пахло пивом и машинным маслом. Стол, приколоченный гвоздями к полу, да просиженная плюшевая кушетка - вот и вся мебель.
Хочешь посмотреть наружу - к твоим услугам грязный иллюминатор.
А только зачем он, коли все равно не увидишь того, что хочется видеть больше всего на свете.
Тетушка Гедда уснула над своим вязаньем. Очки съехали на кончик носа. Туа-Туа пыталась представить себе солнечную Данию, где едят сосиски с горчицей и слушают соловья в городском парке Эсбьерга.
Но тут она вспомнила папу и опять заплакала.
– Туа-Туа...
Она открыла глаза ровно настолько, насколько их открывают, когда видят сон и не хотят просыпаться. Чья-то грязная рука терла окошко снаружи. За мутным стеклом показался веснушчатый нос Миккеля Миккельсона.
Туа-Туа чуть не вскрикнула от радости, но Миккель предостерегающе поднес палец к губам. Миг, и он уже очутился в каюте.
– Ой, Миккель! А я думала...
– Что я лежу дома в кровати и храплю, да?
– усмехнулся Миккель.
– Что ж, и храпел. Половину ночи. Только не в кровати, а в ящике с органом. Пришлось забраться в него пораньше, пока никто не...
– Тш-ш-ш, - испуганно прошептала Туа-Туа.
Тетушка Гедда подняла руку и почесала нос узловатым пальцем.
– Ладно, после расскажу, - сказал Миккель шепотом и приподнял куртку: под ней был привязан кожаный мешочек. Видишь, запас для побега. Ну как, пойдешь?
Туа-Туа сморгнула слезы:
– Конечно, Миккель. Только... жаль все-таки тетушку Гедду...
Мимо иллюминатора прошел капитан. Миккель присел.
– Того и гляди, войдет кто-нибудь, - прошептал он. Напиши несколько строчек, чтобы знала, что ты жива-здорова. Сойдем у паромного причала - я же без билета. Жду на носу, за органным ящиком.
Миккель глянул в иллюминатор, убедился, что путь свободен, и скользнул в дверь, словно тень.
Туа-Туа отыскала в кармане цветной мелок, взяла грязную бумажную салфетку и стала писать на ней:
Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда. Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но...
Письмо получилось длинное.
В самом конце она подписалась: "Твоя Туа-Туа". Но куда положить письмо?
Взгляд Туа-Туа скользнул с влажного кончика носа тетушки Гедды на клубок шерсти на ее коленях.
Глава двадцать четвертая
"ПЕРВЕЙШИЙ АКРОБАТИСТ МИРА" БАЛАНСИРУЕТ
У паромного причала стояло на берегу несколько небольших строений: двухэтажный дом лавочника, рыбацкая лачуга с шиферной крышей и избушка паромщика.
Правда, паромщик показывался, только когда кто-нибудь просил перевезти на лодке через залив, в Льюнгу. Паром не действовал.
Да, чуть не забыл: в кустах поодаль стоял еще цирковой фургон.
Миккель сидел на корточках за органным ящиком и перебирал в уме, кто может оказаться на пристани и сорвать его планы. Брезент, которым он накрылся, вонял старой сельдью так, что ноздри сами слипались.
"Вдруг тетушка проснется, что тогда делать будем?" подумал он.
Что там еще болтал Якобин о каких-то скрипящих колесах и очках для любопытных? И где, наконец, Туа-Туа?
Миккель выглянул из-за ящика.
Труба выкашляла клуб дыма, и "Фракке", скрипнув всем корпусом, повернул к берегу.
– Туа-Туа...
– нетерпеливо шепнул Миккель.
Но вот на ступеньках показались ее черные чулки. Она спустилась и осторожно поглядела кругом.
– Ты где, Миккель?
– прошептала Туа-Туа.
– Здесь, под брезентом, позади тебя. Она еще спит?..
Слава богу. Подойди поближе, чтобы мне не кричать. Как только спустят сходни, сразу на берег.
– Они нас поймают, Миккель!
– Попытка не пытка! Тш-ш-ш, рулевой идет. Не смотри сюда.
Долговязый рулевой "Фракке" был завзятый шутник; под блестящим козырьком торчал веселый рыжий вихор.
– Никак, Туа-Туа Эсберг с чайками о погоде толкует? усмехнулся рулевой и стал готовить сходни.
– Что же они сулят?