Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Туа-Туа присела на корточки и осторожно коснулась распухшей ступни.
– Надо вправить ее, - сказала она.
Белая Чайка стояла неподвижно, над гривой поднимался пар.
Цыган сердито отвернулся:
– Не прикидывайся, что смелая! Небось сердце в пятки ушло.
– Раз Чайка тебя не боится, то и мне бояться нечего, ответила Туа-Туа.
– А ты, Колченогий?
– Цыган сорвал пучок травы и кинул в Миккеля.
Миккель словно очнулся от кошмара.
– Лошадь твоя?
– спросил он.
Цыган перевел
– Скажи сама: чья ты, Сирокко?
Лошадь опустила шею и толкнула его мордой в плечо.
– Видал, Колченогий!
– Цыган попытался встать, но скривился и снова лег.
– Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.
Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.
– Мы... мы поможем тебе добраться до Льюнги, - произнес он, нахмурившись.
– С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.
Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.
Потом громко расхохотался.
Глава двадцать девятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ
Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались куликисороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.
Чудесный день! А в доме ничего не замечали...
Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.
– А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки!
– причитала бабушка.
– Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже!
– отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.
Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.
Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.
– И вздую же я его, оболтуса, когда вернется!
– приговаривала она, утирая слезы.
– Господи, неужто в море ушел?
Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.
– Это... это что же такое?
– ахнула бабушка, переступив через порог.
На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.
– "Три лилии"...
Петрус Миккельсон обнял ее:
– Вот именно, мать, "Три лилии"! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не...
– Что ты, Петрус Юханнес!
– всхлипнула бабушка.Неужто думаешь, он взаправду?..
Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.
– Раз Боббе здесь, то и он вернется, - сказал он.
В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.
"Пришлось, волей-неволей, идти в моряки", - сказал Миккель в бабушкином сне.
"Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!"
"Много ты знаешь!
– ответил Миккель.
– А "Три лилии"?"
С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.
Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была - в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: "Три лилии"! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.
"Господи, спаси несчастную старуху!" - заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.
Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.
Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.
Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: "Пришел, мальчонка.. Вернулся, оболтус наш..." - Где ты пропадал, поганец?
– всхлипнула бабушка, распахивая дверь.
– Жаль, розги нет под рукой, не то бы я...
Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, - кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой - на Миккеля Миккельсона.
Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась - ослабевших ногах - раз, два, три - и села в дровяной ящик.
Глава тридцатая
БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ
Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.
Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.
– Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул!
– радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика.
– Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!
Бабушка подвинула самый лучший стул - это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.