Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
– А теперь вы, возможно, сказать, что значит сей вторжений у честного человек!
Пока Эббер собирал своих прыгучих артистов, Петрус Миккельсон зачем-то обошел фургон. И, когда он снова заглянул внутрь, лицо у него было крайне любезное и почтительное. Только кадык как-то странно шевелился.
– Господину Эбберу ведомо, что церковная кража карается пожизненным заключением?
– глухо пробурчал кто-то за спиной дубильщика.
Эббер испуганно обернулся и уставился в злые слоновьи глазки.
–
– произнес он с ужасом.
– Ась?
– спросил Миккельсон-старший с простодушным видом.
– Вы что-нибудь слышали, дети?
– Я - ничегошеньки, - сказал Миккель.
Якобин приготовился упасть в обморок. Боббе рычал и грыз что-то за крушинником.
– Может, это слон?
– спросила Туа-Туа медовым голоском.
– В некоторых цирках есть говорящие слоны.
– Впрочем, коли вернешь рубины и покаешься в своих прегрешениях, то отделаешься отсечением головы, - пророкотал голос из слоновьей пасти.
У Эббера подкосились ноги, но он не сдавался.
– Вы... вы разорил меня!
– По его толстым щекам покатились слезы.
– Погибли мой дорогой блошиный циркус... О мой возлюбимый слон! О дорогие друзи, которые были идти с циркус Кноппенхафер по вольному свету...
Глаза его засветились мечтой о дальних странах. За спиной Миккеля послышался стон - то стонал первейший акробатист мира.
– О, ищите, негодяи!
– вызывающе крикнул Эббер.
– Ничего, ничего вы не найти!
Петрус Миккельсон продолжал ласково улыбаться.
– Помилуйте, чего искать-то?
– удивился он.
– Рубины? Из цветного стекла?
– Стек...стекла?..
– пробормотал Эббер.
– Ну да. Настоящие пастор еще в прошлом году снял. Моль съела ризы, а на новые у церковного совета не было денег. Миккельсон-старший сокрушенно развел руками.
– Ничего, за рубины нам дали ризы еще лучше старых, золотая вышивка спереди и сзади. Вроде как на вашем жилете, Эббер.
Петрус Миккельсон достал из-под куртки Эбберов жилет.
Одной пуговицы не хватало. С подбородка Эббера падали капельки пота.
– Вишь, какие пуговицы красивые!
– Петрус Миккельсон показал их оторопевшей Туа-Туа.
– Овечьей кожей обернуты и только что пришиты.
Снаружи донесся визг Боббе, потом голос Миккеля:
– Пусти, Боббе! Пусти, я сказал!
– Бедный Боббе! Не иначе, последнюю пуговицу нашел, озабоченно произнес Миккельсон-старший.
Миккель протиснулся между Туа-Туа и совершенно подавленным Якобином:
– Глянь, отец, что я у Боббе отнял. Он себе чуть последний зуб не сломал. Внутри что-то красное...
– Миккель запнулся.
– Это... это...
– Один из восьми польских рубинов, - сказал Миккельсонстарший.
– Остальные семь на жилете директора Эббера. Стеклянные, правда, но красивые, ничего не скажешь.
– А церковная кража остается церковной кражей, - пробурчал голос из слоновьей пасти.
– Если к этому добавить кражу овец и поджог, - продолжал Петрус Миккельсон своим обычным голосом, - то милости ждать не приходится.
Эббер попробовал упасть на колени, но живот не пустил.
– Я буду платить все, господин Миккельсон, когда снова циркус работает! Клянусь! Наш славный, великий Кноппенхафер!..
Он выхватил из ящика на столе свернутые афиши. Они разворачивались одна за другой в его руках и падали на пол.
АКРОБАТСКИЙ И БЛОШИНЫЙ ЦИРКУС
ЭББЕРОЧЕНКО И ЯКОБИН САМЫЙ ЖИРНЫЙ ЧЕЛОВЕК МИРА
Якобин поднял одну афишу; лицо его озарилось внутренним светом.
– "Знаменитый воздушный вольт синьора Якобина со звуком", - благоговейно прочитал он.
– Со звуком? Это как же?
– удивилась Туа-Туа.
Якобин сунул в рот указательный палец и заблеял так похоже, что задремавший было Боббе проснулся и завыл.
– Последнее выступление в Льюнге, - грустно сказал Якобин.
Эббер неуклюже поклонился:
– Пользовал огромный успех во все столицы Нового и Старого Света. Что могу еще служить, господа?
Петрус Миккельсон спрятал жилет с золотыми нашивками под куртку:
– Отнесу священнику, что он скажет.
Вдруг плотник Грилле, который все это время сидел на лесенке и чесался, вскочил и выдернул ружье из куста.
– Ох, я болван!
– вскричал он.
– Сижу тут, а ведь сегодня должен прийти капитан Скотт!
Глава тридцать пятая
КАПИТАН СКОТТ
Всю дорогу в ушах Миккеля звучали слова Грилле. И чем больше он думал о кораблике в каморке отца, тем сильнее расстраивался.
Как будто отец хотел показать, что Миккель только на то и годится, чтобы пускать игрушечный кораблик на озере в клевском лесу. Куда, мол, тебе, хромому!
И уж что скрывать: в правом башмаке до того ныло и стучало, что вся Льюнга, наверное, слышала и смеялась.
В такие минуты, как никогда, нуждаешься в друге, который мог бы тебя понять. А коли есть хромая цирковая лошадь, то лучшего друга и не придумаешь.
Миккель шмыгнул прямо в конюшню, но Белой Чайки не было на месте.
– Господи, совсем забыла тебе сказать, - успокоила его бабушка, когда он ворвался на кухню.
– Енсе собрался к священнику, так не пускать же пешком беднягу. "Езжай, говорю, верхом". Насчет работы отправился.
"Езжай!" Точно Белая Чайка не его, не Миккеля! Точно за нее не заплачено!.. хотя, если разобраться, она, может, и в самом деле его?