Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
– Селенографическая долгота и пеленг четыре с половиной градуса ост?
– спросил Миккель.
Отец улыбнулся и положил руку на Миккелево плечо.
Они пошли вместе к причалу.
– Мне нужен наследник, - сказал Миккельсон-старший. Такой, чтобы знал морское дело. Вот я и хотел перед отплытием послать тебя утречком заглянуть в дупло. Но коли уж так получилось - держи сейчас!
На внутренней стороне обложки отец написал: Моему сыну Миккелю по случаю его первого плавания.
Грозовая туча ушла на север;
– Красивая гора, жаль покидать! Говори сразу, Миккель, коли передумаешь.
– Хоть сто Бранте Клевов будь, не останусь!
– ответил Миккель.
– Тогда слетай после завтрака в сарай за топором. Сам знаешь - для чего.
Корабельщики уже намазали спусковые дорожки мылом и убрали подпорки. В последний раз над заливом поплыла лихая песня:
Прощайте! Тесны берега, как харчевня.
Эхей, нам пора!
– сказал Ульса Пер.
– Пусть пенные волны рокочут у штевня.
Эхей, нам пора!
– сказал Ульса Пер.
Последний канат оказался, как всегда, самый крепкий, но Миккель справился с ним тремя ударами топора. Плотник Грилле устроил салют - целую бочку дегтя с порохом подпалил на макушке Клева. А тетушку Гедду одолел насморк, и она смогла только, сидя на кухне, сыграть на органе: "Якорь поднят. В море иду!" Рухнули кормовые опоры, и бриг скользнул в воду, словно лебедь, который расправил крылья и разгоняется, чтобы взлететь.
Теперь недоставало только одного - доски с именем на корме.
– Завтра же и напишем, отец?
– спросил Миккель. "Ли-лии"...
Миккельсон-старший покачал головой.
– Нет, - сказал он.
– Что утонуло, то утонуло.
Миккель озадаченно посмотрел на него:
– Как же мы его назовем, если не "Три лилии"?
– "Миккель мореход" - вот как!
– ответил Петрус Миккельсон.
Глава тридцать восьмая
КУДА ДЕЛСЯ ВЫШИТЫЙ ЖИЛЕТ
В ту пору, когда цветет вереск и скумбрия клюет, как одержимая, Миккель Миккельсон и Туа-Туа Эсберг прошли конфирмацию в церкви.
Бабушка Тювесон, разумеется, присутствовала на торжестве - в новых очках.
И тетушка Гедда тоже пришла. Она восседала с зонтом в руках, хотя на небе не было ни облачка, и пела, по-шведски и по-датски:
Не видя света, как в бреду,
По миру дольнему бреду.
Миккель - он сидел в первом ряду и поминутно оттягивал пальцем крахмальный воротничок - невольно вспомнил Эбберовых лам. Чудно - как плохо лето началось и как хорошо кончилось!
Мимо прошел новый церковный сторож - Енсе. Возле скамейки Миккеля он нагнулся, точно поправляя голенище, а сам качнул ступней и мигнул: "Слышь, как скрипит?"
Многие ли церковные сторожа в Швеции могут похвастаться новенькими кавалерийскими сапогами? Не говоря уже о настоящей цирковой лошади! А когда Миккель после молитвы поднял голову, в его псалтыре торчала бумажка.
В церковной конюшне, седьмое стойло от двери.
На добрую память тебе, Миккель, - прочитал он.
Вот-те на - снова-здорово терзаться между лошадью и кораблем!.. Ведь, кроме лошади, что еще можно найти на добрую память в конюшне?
После проповеди священник пригласил Миккельсонов в ризницу посмотреть шпагу.
Так, поддельные камни уже на месте... Миккель заглянул в шкаф. Где же ризы, которые купили за настоящие рубины?
– А можно посмотреть Эбберов жилет с вышивкой на животе?
– спросил Миккель.
– Как... как ты сказал, дружок?
– удивился пастор.
Петрус Миккельсон вдруг закашлялся, да так сильно, что пришлось отвернуться.
– Господин пастор, будьте добры, зайдите сюда на минуту, - пробормотал глухой голос из церкви.
– Не иначе, органист насчет нот хочет спросить, - сказал пастор.
– Ну что ж, до свиданья, счастливого плавания!
Миккельсон-старший взял Миккеля за руку и вышел с ним на двор. Возле конюшни он остановился и вытер лоб.
Под откосом, среди камышей и плакучих ив, блестела река.
– Пастор не идет за нами, Миккель?
– тревожно спросил отец.
– Как будто нет, - ответил Миккель.
– Ну и хорошо, сынок. Неловко в таком месте животом говорить, да что поделаешь. Понимаешь, рубины-то на Эбберовом жилете были самые настоящие.
– Насто...
– ахнул Миккель.
– Но ты же сам сказал!..
Миккель-старший обнял его одной рукой, а другой указал на небо:
– Скоро осень, Миккель. А осенью перелетные птицы покидают наши края. Сам знаешь, что будет, если какая замешкается.
– Конечно, но при чем тут Эббер и Якобин?
– При том, что они тоже перелетные птицы. У Якобина колени ныли, когда он долго не делал вольтов. А Эббер только и мечтал о том, чтобы опять пуститься по свету в своем фургоне. Теперь представь себе, что они стали бы спорить с нами из-за рубинов - мол, "Строльельм первый стащил их у Николая-угодника в Кракове". Тогда, пожалуй, не ушли бы они так легко от ленсмана...
– Миккельсонстарший похлопал Миккеля по плечу: - Так что пусть Якобин делает сальто в Константинополе, если колеса доскрипят, а Енсе пусть моет окна в здешней церкви. И все будут довольны.
В кармане у Миккеля зашуршала какая-то бумажка.
– А жилет?
– Он осторожно открыл дверь конюшни за своей спиной.
Петрус Миккельсон посмотрел кругом, потом расстегнул пиджак. Черные полы раздвинулись и открыли желтый жилет Эббера.
– Видал? Сколько лилий вышито! Я и подумал, что он больше подходит для бывшего матроса Миккельсона с "Трех лилий", чем держать его в ризнице, среди каких-то ветхих балахонов.
Он отошел к углу, где солнце светило ярче. Миккель шмыгнул в конюшню и закрыл за собой дверь.