Бриллиант
Шрифт:
— …О, я думаю, что мы еще познаем радость близости, — прервал он. — Но пока мы должны ехать к твоей матери, которая ждет нас. Помни, она убеждена, что Чарльз Эллисон, которому она никогда не доверяла, отец этого ребенка. Правда, без всяких на то оснований, о чем, я полагаю, мы оба знаем. Он очень честный, порядочный и очаровательный молодой человек. Но она так совсем не думает, и я не хочу, чтобы ты переубедила ее… по крайней мере, не сейчас.
Удивившись, что он догадался о моих чувствах к Чарльзу, я опустила голову, избегая смотреть на него, и почувствовала, как его рука легко коснулась моей, когда он сказал:
— Прежде чем мы уйдем, у меня есть кое-что, что принадлежит тебе, что я обязан был возвратить раньше. Ты должна знать, что я никогда не беру и не храню чужое!
Из
— Я думаю, что мы оба знаем, где я нашел это. — Его голос теперь звучал очень холодно и строго: — Могу ли я надеяться, что в следующий раз, когда тебе захочется поиграть в детектива, ты будешь больше заботиться о том, чтобы не оставлять улики, вместо того чтобы искать их? — Он широко улыбнулся, зная, что провел меня… по крайней мере, тогда и, отпирая дверь, повернулся, чтобы предупредить: — Хорошенько запомни мои слова хорошо, Алиса. Ты должна слушаться меня во всем или очень скоро пожалеешь об этом, и не только ради себя самой, но и ради любого, о ком ты заботишься сейчас или будешь заботиться в будущем.
Догадывался ли он, что я знала о бриллианте, сказать было трудно. Но ради того, чтобы спасти Чарльза и, возможно, даже ребенка, которого я теперь носила, мне нужно было молчать о том, что произошло между нами.
Всего за несколько месяцев моя жизнь круто изменилась. Теперь я замкнулась в себе, постоянно размышляла и дулась, я почти выходила из своей комнаты и практически не покидала дома, убежденная, что любой незнакомец, мимо которого я пройду, заметит черное чувство вины, которое я испытывала, и станет презирать меня. И будет прав. Я ненавидела себя за то, что поддалась соблазну, что с жадностью и нетерпением продала свою собственную душу там, на Парк-стрит.
С этого дня я больше не была невинной жертвой, а стала добровольно павшей. Мой соблазнитель доставил мне в тот день то удовольствие, которое я хотела. Я не кричала и не плакала, не умоляла его остановиться. Все, что он сделал, разбудило те потаенные навязчивые мысли, которые уже давно жили во мне. Я желала его тело и ненавидела его душу, поскольку слишком хорошо понимала всю глубину его обмана. Как вы видите, не тот человек предъявил права на мое будущее, не тому человеку досталась чистая, наивная страсть, которую я почувствовала к Чарльзу Эллисону. Но теперь он запятнал мою любовь какой-то глубокой темной силой, которую невозможно было смыть.
Когда тем вечером он привез меня домой, степень изворотливости его ума, беспринципная непринужденность, с которой он стал играть угодную маме роль стала слишком очевидной.
Нэнси, прислуживавшая нам за столом, подала ему чашу с бульоном. Я увидела, как он взял ее, не сказав ни слова благодарности и сделав вид, что совсем не знает ее. Склонившись к маме, он заботливо спросил:
— Ты хорошо спала. Ада? Я подумал, что лучше позволить тебе отдохнуть после истощающего сеанса. На самом деле, когда я вернулся на Парк-стрит, Алиса тоже отдыхала, и было так неудобно нарушить ее покой. — Глядя мне в глаза, он улыбнулся: — Но теперь она выглядит очень хорошо, посвежевшей, тебе не кажется… такой здоровый румянец на ее щеках?
— Да, — улыбнулась мама, протяжно вздыхая. — Она выглядит очень хорошо… несмотря на… несмотря ни на что.
— И Алиса в будущем сможет даже участвовать в некоторых наших сеансах. — Он лгал с такой непринужденностью. — Мы обсуждали ее нежелание учиться… как развить ее весьма необычные способности и то, что она была излишне застенчива. Не так ли? — кивнув в мою сторону, он продолжал плести языком загадочную сеть лживой паутины. Я глубоко вздохнула, но, словно онемев, не нашла, что ответить. Где-то снаружи две малиновки тревожно защебетали, поскольку сорока разграбила их гнездо. Кислый привкус желчи во рту усилился, когда я подумала о том, занимались ли они с мамой тем же самым, что и мы с ним, и почувствовала, что мне становится
— За будущее Алисы… За наше общее будущее!
Победитель теперь поднялся, чтобы произнести свой гордый тост, и по очереди кивнул каждому из нас.
Я подняла свой бокал и выпила красную, как кровь, жидкость одним жадным большим глотком, как будто это был желанный яд. Но мама только потянулась, поднося свой бокал к его, чтобы изящно чокнуться, и нежно ответила:
— За наше будущее!
Возможно, она никогда не знала, чего хотела на самом деле.
Глава десятая
Когда я возвратилась на Парк-стрит, комната была освещена низкими, умирающими отблесками заката, и Тилсбери проводил меня к тому же самому шезлонгу, на котором все случилось в предыдущий раз, но я не поддалась на его приманку, не показав даже вида.
— Спасибо, — сказала я очень быстро, отворачивая свое лицо, чтобы скрыть появившийся румянец, — …хотя странно, я не помню, был ли здесь этот шезлонг в прошлый раз…
— Замечательно, — улыбнулся он, оглядываясь через плечо и направляясь к своим друзьям, чтобы поприветствовать их: — Тогда узнавание не вызовет сожаления.
У меня не было никакого желания возвращаться сюда вообще, но этим утром за завтраком мама бодрым, как ни странно, голосом громко объявила, что будет вечеринка, чтобы «обеспечить все наше будущее».
Я тотчас забыла о голоде и положила ломтик наполовину съеденного тоста обратно в тарелку.
Я почувствовала уверенность, что этот случай повлечет за собой страшное исполнение обязанностей, и мне было жаль, что я не могу сказать ей, что человек, за которого она собирается выйти замуж, отец ее внука. Ужасные слова крутились у меня на языке, требуя, чтобы я высказала их ей в лицо, разом разрушив все ее ожидания. Но, вспомнив его угрозы, я придержала язык, очень хорошо понимая, что, даже если бы мама знала правду, не было никакой гарантии, любовь к кому победила бы в ее сердце… и независимо от того, что я чувствовала к своей матери в эти дни, я все еще нуждалась в доме и защитнике.
Гости прибывали, заполняя комнату. Тилсбери представил меня двум сестрам мисс Миллер, старым девам среднего возраста, постоянным и, без сомнения, весьма щедрым клиенткам, которые, когда он спросил, будут ли они заботиться и следить за мной, начали ворковать с преувеличенным восхищением. Я смотрела, как он уходит, оставляя меня с парой невозможно широких, пузырчатых платьев, каждое из которых было увешано множеством лент и роз — весьма странный наряд для таких зрелых, немолодых женщин. Они вели себя как школьницы, которые, взволнованно хихикая, вырядились в свои лучшие воскресные наряды. На голове одной из сестер красовалось розовое страусиное перо, закрепленное невероятно высоко, под которым над густыми выщипанными бровями тревожно подпрыгивали крошечные седые локоны. Щебеча высоким, пронзительным голоском, она болтала со своей сестрой, намного более крупной и крепкой леди, густые вьющиеся волосы которой отливали неестественным синевато-черным блеском; краска также частично измазала ее шею и уши. Но она, казалось, считала себя очень красивой. Она высоко держала голову и громко говорила, чтобы все, кто желает, а также многие из тех, кто того не хотел, мог услышать про ее изумительные психические способности; про одного призрака, преследовавшего ее везде, где она жила, не давая ей покоя; про то, как прыгали свечи и падали со столов символы любви и бутоны роз — верные признаки преданности духа потерянного возлюбленного; про ароматы, которые доносились из-под половиц, бесспорное доказательство движения призраков… Я не могла больше сдерживаться, мне хотелось закричать, но вместо этого я только предположила, что, может, это были грызуны, подумав, что если любой из тех запахов являлся столь же острым и сильным, как духи, которыми она надушилась сегодня вечером, то странно, как призраки не теряли сознание от подобного «благоухания» и немедленно не сбегали.