Бриллиант
Шрифт:
Взгромоздившись на высокий край мягкого матраца, мама пыталась успокоить меня, гладя мои спутанные влажные волосы. С меня сняли промокшую насквозь одежду и переодели в простую льняную рубашку, которая нашлась в ящике за кроватью. Пока мама рылась в нем, я думала, скрылся ли Чарльз в душистых глубинах кедрового леса, и, тихо лежа под грудами новых постельных принадлежностей, мечтала вернуться в прошлое, спрятаться вместе с ним, притвориться, что мы живем на Небесах. Но теперь все это было для меня безвозвратно потеряно, вместе с Чарльзом, который ушел навсегда, а я осталась в одиночестве здесь, в аду.
Когда Тилсбери заглянул в дверь, я, проклиная его существование, кричала, что он разрушил мою жизнь, пока в моих легких не иссяк воздух. Мама очень побледнела и потребовала, чтобы я прекратила:
— Алиса,
— Мне все равно. Я хочу умереть, чтобы этот ребенок тоже был мертв! Так будет лучше для всех.
— О подожди, — теперь она заговорила более мягко. — Дела не столь плохи, как кажется. У тебя есть то, ради чего стоит жить, и, хотя вечером во время сеанса произошло кое-что очень важное, я, ладно, и Грэгори тоже — мы знаем, как подобное эмоционально иссушает человека. — Она крепко сжала мою руку и пылко продолжила: — Но мы не выбираем, Алиса. Бог дал нам этот драгоценный дар с определенной целью, и все, что мы можем сделать, — помочь тебе управлять им, чтобы раскрыть великие тайны нашего века. — Мама печально вздохнула. — Иногда это кажется проклятием и бременем… Я знаю это. Мне жаль, что тебе приходится нести такую ответственность в столь нежном возрасте, но именно поэтому мы будем учить тебя. — И, посмотрев туда, где теперь стоял Тилсбери, она сказала: — Наше счастье, что встретился такой человек, как Грэгори, и помог развить мои психические способности… после смерти твоего бедного отца! — Мама наклонилась, целуя меня в лоб, довольная, что так легко якобы успокоила мои метания, и мягко пробормотала: — Ты должна простить мне, что я была так невнимательна, что не защитила тебя от подобных Чарльзу Эллисону, хотя… — Она посмотрела вниз, затем отвернулась от меня и, вскинув голову, приложила руку к бровям: — Мне трудно снова произносить это имя и вспоминать о нем без негодования. Если бы только мы могли изменить положение вещей. Если бы я знала, что он останется здесь после приезда Дулипа… но неважно, теперь он ушел, и со временем ты поймешь, что это к лучшему. Мы с Грэгори защитим тебя в будущем. Я обещаю, что твоя жизнь станет спокойной. Ты не должна больше волноваться…
Медленно и уверенно я прервала этот напыщенный поток слов, испытывая отвращение к тому, что она так слепо предана истинному виновнику всех наших бед.
— Разве ты не понимаешь, что Чарльз до сегодняшнего вечера ничего не знал об этом ребенке?
В ответ мама только громко фыркнула и резко подняла голову:
— Он знал достаточно, чтобы сделать его! Но мы не будем больше говорить об этом человеке. У него есть деньги, и я уверяю тебя, что мы его больше не увидим.
На сей раз ее прервал Тилсбери. Он почти кричал:
— Он ушел, Алиса, и не вернется. Тебе лучше забыть о нем. Твое будущее здесь, рядом с нами… и твоим ребенком. Не забывай о том, что я говорил тебе недавно…
Он тщательно подбирал слова, напоминая мне, что я должна держать язык за зубами. Я схватила маму за руку, умоляя:
— Пожалуйста, скажи ему, пусть уйдет и оставит меня в покое.
— Я уйду, — ответил он. — Я не хочу еще сильнее тебя расстраивать, заверяю тебя, что нет никакой причины беспокоиться о делах, о которых ты узнала сегодня вечером. Жаль, что теперь тебе известно о бриллианте, но уже ничего нельзя изменить. Таким образом, я просто прошу, чтобы ты никогда больше не упоминала об этом, так как если ты скажешь хоть одной живой душе, это приведет к беде всех, кто был в этом доме сегодня вечером. Полагаю, это ясно?
Потерпев поражение, я откинулась на подушку и посмотрела ему прямо в глаза, едва заметно кивнув.
Он знал, что я была бы счастлива навредить ему, если бы могла, но не маме, не Чарльзу и не несчастному, обманутому Дулипу. Теперь довольный, Тилсбери улыбнулся и, поклонившись удалился, во мрак темных теней прихожей.
Я проснулась в панике, на мгновение забыв о том, где нахожусь. Свеча все еще низко горела на своем месте, и в ее тусклом мерцающем свете среди густых ветвей птицы с ярким оперением на стенах, казалось, прыгали и танцевали. Как будто ощущая мой страх, ребенок брыкался у меня в животе, и потребовалось некоторое время, прежде чем он успокоился и затих. Я попробовала снова уснуть, но мысли
Когда я проснулась во второй раз, воздух показался противоестественно влажным и густым. Было трудно дышать, и я лежала очень неподвижно, внимательно прислушиваясь. Мои глаза медленно привыкали к темноте, и я боялась, что Тилсбери мог вернуться. Но единственным звуком было биение моего сердца, стучавшего в такт дождю, и единственное, что я видела, — это рассеянный мерцающий свет над кроватью. Вдруг из этого тумана возникла фигура человека. Он был одет в плетеные армейские брюки и пропитанную потом белую льняную рубашку, в неопрятной куче на полу рядом с ним лежал его красный служебный жакет. Я не могла разглядеть его лицо, а различила только густые влажные каштановые волосы, вьющиеся на затылке. Он сидел, согнувшись, на простом деревянном стуле лицом к двери.
Это не могло происходить на самом деле, и все же это казалось настолько ясным и четким, что я почувствовала сильный жар. У меня пересохло во рту, живот сжало, а кожа покрылась мурашками, когда я увидела еще одну фигуру, стоящую в дверном проеме и протягивающую свою ладонь ко мне. В руке была фотография с изображенной на ней темноволосой женщиной, рядом с которой сидел серьезный ребенок. Медленно и задумчиво человек разорвал это изображение на две части, затем еще на две, пока обрывки не разлетелись и не спустились кругами на пол. Сидевший человек отчаянно пытался подняться, собрать части и соединить их. Он пытался закричать, но из его горла вырвался только кашель и хрип, а потом из его рта вылетели густые кровавые плевки, его дыхание стало тяжелым, когда он в изнемождении откинулся назад, сжимая грудь.
С того места в дверном проеме я услышала знакомый голос: «Ты умрешь здесь, сегодня вечером. Но будь уверен, я найду их. В конце концов, ты был только их опекуном. Они всегда принадлежали мне, и теперь… теперь ты можешь отправляться к своему творцу».
И хотя больной предпринял еще одну, последнюю попытку подняться, он снова потерпел неудачу, его ноги подогнулись, и он со стоном рухнул на пол. Из его горла хлынула кровь, которая тут же растеклась по ковру, пропитав все клочки бумаги. Воздух на вкус был странно металлическим, появился сильный резкий запах смерти, я подумала, что меня сейчас вырвет. Когда я снова взглянула на дверной проем, другой человек печально улыбнулся и стал медленно исчезать. Его фигура превратилась в странный рубиновый огонь, который яростно дрожал, прежде чем потухнуть и снова погрузить комнату в темноту. Затем мои веки опустились, непреодолимо увлекая меня в счастливое лишенное сновидений забытье, в котором я пробыла до утра. Я почти забыла о кошмаре. На время…
Рано утром меня разбудила мама, принеся поднос с завтраком, хотя я едва могла смотреть на еду и думала только об отъезде Чарльза. Когда она раздвинула занавески, чтобы впустить унылый пасмурный дневной свет, я слезла с кровати — моя рубашка прилипла к телу. Я босиком прошла по глубокому безупречно чистому турецкому ковру к окну. Выглянув, я увидела, что нахожусь на одном из верхних этажей. Комната выходила в сад, теперь влажный, пышный и размокший, почти парящий от недавнего ночного дождя. Я дернула за ручку двери, ведущей на балкон, и обнаружила, что дверь заперта. Я услышала мамин голос:
— Алиса, ложись обратно в кровать, я боюсь, что ты простудишься. По-моему, у тебя жар, твоя ночная рубашка вся мокрая. Попробуй поесть или хотя бы выпей чаю.
Поискав в ящиках комода, испускавших сладкие древесные ароматы, она нашла для меня новую рубашку, а также пару красивых шлепанцев из мягкой серебристой лайки, расшитых яркими шелковыми нитями. Я покорно сидела на кровати, пока она поднимала мои безжизненные руки, поспешно натягивая на меня одежду, грубо теребя и вырывая мои волосы, хотя, казалось, эта боль была долгожданной. И если вид моего раздутого живота угнетал ее, то я была только рада этому.