Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Дипломатический мир ожидал, что в Стамбуле произойдет что-то вроде полемической дуэли Солсбери с Николаем Павловичем Игнатьевым, послом России, человеком энергичным, честолюбивым, искренним сторонником дела южных славян. Ожидаемого столкновения не произошло. Игнатьев имел в своем портфеле два проекта реформ: максимум — предусматривал образование единого Болгарского государства на базе широкой его автономии; минимум допускал дробление Болгарии на две части — Восточную со столицей в Тырнове, и Западную, с центром в Софии с предоставлением им местной автономии, как и Боснии и Герцеговине. На этой последней основе и удалось договориться. Несмотря на всю скромность проекта, он означал реальный сдвиг в положении славян: возрождалась их государственность; они отделялись от обшей массы подвластного Порте населения; открывался путь самостоятельного существования с перспективой его дальнейшего
Согласие было достигнуто в ходе предварительных встреч послов России, Франции, Пруссии, Италии, Австро-Венгрии и Великобритании и без участия турок. С их стороны следовало ожидать сопротивления. Но и в этом последнем случае договоренность, хотя и предварительная, давала России многое в случае поворота событий на войну: державы лишались основания для вмешательства в конфликт на турецкой стороне, ибо Россия сражалась за общеевропейское дело; исключалось повторение «крымского варианта», который кошмаром стоял перед взором царских сановников. С другой стороны, прав был Солсбери, полагавший, что был достигнут предел уступок со стороны Петербурга.
Теперь требовалось добиться согласия Порты на урегулирование; и тут первый уполномоченный Англии натолкнулся на стену отказа, причем, как он подозревал, за стеной находился второй уполномоченный его страны, сэр Генри Эллиот. Скандальная хроника турецкой столицы пополнилась по ходу совещания красочными страницами, запечатлевшими ссоры и столкновения двух высокопоставленных британцев. Солсбери жаловался в письмах в Лондон: «Английские фанатики здесь работают вовсю…» «Подлые левантинцы, подстрекающие Порту держаться, роятся вокруг посольства». Кончил Солсбери тем, что попросил под каким-либо благовидным предлогом убрать Эллиота из Константинополя, чтобы тот не мешал ему в осуществлении его трудной миссии. Он получил отказ, причем под предлогом, который иначе как подозрительным не назовешь: Дизраэли сообщил ему, что на желательность отзыва Эллиота намекали Шувалов и Игнатьев и что недостойно-де британского правительства действовать по подсказке иноземцев; последуй оно совету — «наши собственные сторонники вышвырнут нас вон в первый же день сессии» парламента. Нечего и говорить, что «демарша Игнатьев-Шувалов» не существовало. Истина же заключалась в том, что Солсбери, по мнению твердолобых тори, далеко зашел за грань допустимых уступок. Дизраэли был вне себя: «Солсбери во власти предрассудков и не понимает, что его послали в Константинополь для того, чтобы не допускать русских в Турцию, а вовсе не для того, чтобы создавать идеальные условия для турецких христиан». В доверительном письме он отводил душу, выражая пожелание, «чтобы они все, и русские, и турки оказались на дне Черного моря». Близкая к правительству печать начала что-то, очень напоминавшее травлю министра по делам Индии. Видный либерал В. Харкур характеризовал позицию газет так: «С тех пор, как лорд Солсбери отправился осуществлять свою серьезную и ответственную миссию, правительственная печать высмеивает его предложения, отрицает его авторитет, призывает европейские державы… выступить против него, подстрекает Порту к отказу от его советов и отклонению предложенных им условий».
Турки пришли к выводу, что Солсбери представляет собственную персону, но не кабинет, и нашли форму отказа, проявив при этом немало изобретательности и сумев приспособить важный внеполитический шаг к насущным потребностям внутреннего развития. 23 декабря 1876 г. Савфет-паша с радостным и торжественным видом известил участников конференции, что его величество султан только что облагодетельствовал верноподанных конституцией, а посему беспредметно хлопотать об особых правах для боснийцев, герцеговинцев и болгар.
Конституция, действительно, была «дарована», и в ней исправно перечислялись пункты о равноправии всех «османов», независимо от религии, о личной свободе, безопасности имущества, учреждении парламента и т. п. Но ведь до этого «даровались» и хатт-и шериф в Гюльхане 1839 г., и хатт-и хумаюн 1856 г., и другие бумаги, а гнет оставался. Христиане встретили новый акт с недоверием, считая его мертворожденным, мусульманские фанатики — враждебно, как «гяурскую затею»… А турецкая дипломатия выскользнула из силков, которые расставили ей коварные «неверные».
Послы и посланники, убедившись, что их обвели вокруг пальца, были уязвлены в своих лучших чувствах. Солсбери добился аудиенции у султана; Абдул-Хамид заявил ему, что, как конституционный монарх, он не может действовать самоуправно и принимать предложения держав. Солсбери был взбешен. Его супруга нарушила приписываемую англичанкам сдержанность и, в присутствии влиятельных
Семейство Солсбери погрузилось на корабль, не желая ни минуты оставаться дольше в Константинополе; но, в довершение провала миссии, неудача постигла министра и с отплытием: буря трепала его корабль по волнам; пассажиры жестоко страдали от морской болезни.
Но море успокоилось, и у маркиза появилось время и возможность для трезвого взвешивания того, что произошло. Ясно было, что он позволил чувствам возобладать над холодным рассудком, — а что может быть холоднее соображений карьеры? П. А. Шувалов как в воду глядел, призывая не обольщаться словами и поступками Солсбери в Стамбуле; в Лондоне тот встал перед выбором: либо идти на раскол в правительстве и, возможно, в партии, а вместе с этим и большинства в палате общин; либо смириться и поплыть в русле премьер-министра. Он без колебаний избрал последнее, а душу отводил в частных высказываниях, вполне безопасных и для кабинета, и для него самого: «Самая распространенная ошибка в политике — цепляние за скелет ожившего»; «у нас нет сил, даже если существует желание, возвратить восставшие провинции под дискредитировавшую себя власть Порты»; не лучше ли позаботиться об обеспечении, отхватив в свою пользу Египет или остров Крит?
Колебания и уступчивость русской стороны вызвали у влиятельных политических кругов и самого Дизраэли преувеличенное представление о ее слабости. В печати проявлялись шапкозакидательские настроения. Ноябрьская речь Александра II, уверяла близкая в правительству «Морнинг пост», — «не более чем фанфаронада»; армия России к военным действиям не готова; финансовое положение — шаткое; «союз трех императоров» — фикция, царь и его окружение только и мечтают, как бы выбраться из тупика.
На каких условиях? Королева Виктория самолично открыла сессию парламента в феврале 1877 г. и выступила с тронной речью. В ней прозвучали слова осуждения «эксцессов» в Болгарии и содержался призыв «сохранить мир в Европе и обеспечить лучшее управление находящимися в состоянии волнения провинциями без ущерба для независимости и целостности Оттоманской империи». Как осуществить эту схему, сооруженную по пословице «и волки сыты, и овцы целы», королева не объяснила.
Взялся за это дело Дизраэли, неожиданно для Шувалова преисполнившийся к нему крайней любезностью. В пространной беседе премьер-министр опровергал приписываемые ему «воинственные и враждебные по отношению к России чувства». «Это чистейшая клевета, распространяемая моими врагами, — соловьем разливался новоявленный граф Бисконсфилд. — Я ваш друг и хочу действовать в согласии с вами». Он признавал: дни Османской империи «сочтены, но не надо ускорять ее паления, а серьезно думать насчет последствий и готовиться к ним». Итак — ждать. Послу пришлось «разъяснять» собеседнику то, что тому, разумеется, было превосходно известно: что у России 500 тыс. солдат дополнительно к составу мирного времени под ружьем; что содержание этого полумиллиона разорительно; что ожидание может привести к удушению тех самых народов, об участи которых хлопочут державы. Дизраэли посему надлежит решить, что предпочтительнее для Великобритании: согласиться на «принудительные действия Европы» (т. е. на коллективный нажим на Порту), или считаться с неизбежностью изолированной акции России (т. е. с войной).
И все же, несмотря на иллюзорность надежд на достижение договоренности, состоялся еще один тур переговоров между державами. За исчерпание мирных средств до конца выступал канцлер А. М. Горчаков. И современники, и потомки упрекали этого государственного мужа в том, что к старости осторожность переросла у него в осторожничанье. Видимо, доля истины в подробном обвинении существует. И все же надо считаться с тем, что Петербург вступал в войну, связав себя обязательствами отнюдь не воодушевляющего характера. В январе 1877 г. была подписана архисекретная Будапештская конвенция с Австро-Венгрией; нейтралитет последней был куплен за непомерную цену — согласие на оккупацию габсбургскими войсками Боснии и Герцеговины и отказ от возможности создания большого славянского государства на юго-востоке Европы. Царское правительство сознавало, как остро и болезненно эти уступки будут восприняты русской общественностью, с каким разочарованием о них узнают на Балканах. Результаты войны заранее ограничивались до предела. Подписание конвенции поэтому не вызвало прилива энтузиазма у немногих, Знавших ее содержание. Наиболее последовательным «миролюбцем» выступал министр финансов М. X. Рейтерн, терявший покой при мысли, откуда он наберет средств на военные расходы.