Британский лев на Босфоре

Виноградов Владилен Николаевич

Турция постепенно задыхалась в дружеских британских объятиях — торговый договор 1838 г. делал свое дело; товары с клеймом «Мэйд ин Инглэнд» прочно заняли первое место в ее импорте. Страна погружалась в болото финансовой зависимости от держав Запада. Османским сановникам и самим султанам неведомы были опасные, даже губительные последствия государственного долга. К продуктивному использованию полученных займов они решительно не были готовы. Обнаружив, что перед ними раскрыты денежные закрома, они пустились во все тяжкие. Султан Абдул-Меджид питал разорительное для страны пристрастие к строительству дворцов. Его преемник Абдул-Азис был одержим идеей создания могучего военно-морского флота, и полученные миллионы растрачивались на строительство броненосцев.

А итог? К 1876 г. займов было заключено 14; задолженность по ним превысила 6 млрд, франков. Около половины государственного

бюджета приходилась на выплату процентов по долгам и их погашение. Открытый в Стамбуле Оттоманский по названию и англо-французский по капиталу банк получил право эмиссии банкнот и посредничества в государственных финансовых операциях. Турецкое правительство по сути дела утратило контроль над финансами страны.

В 1875 г. Порта объявила частичное государственное банкротство, в течение пяти лет обязавшись выплачивать лишь половину долгов наличыми. Но и это обещание было сорвано: в апреле 1876 г., когда наступил срок очередного платежа, заимодавцы не получили ничего. Кредиторы в Англии, особенно мелкие и средние, вложившие свои средства в турецкие бумаги, ворчали. Но на государственном уровне отношения оставались безоблачными — Османская империя чем дальше тем больше превращалась в клиента Британской…

Лишь одно темное пятно, с точки зрения Лондона, омрачало их: непрекращавшиеся волнения подвластных Турции народов, стремившихся взломать стены темницы. Дизраэли не повезло: не прошло и года после его прихода к власти, как в 1875 г. Началось восстание в Боснии и Герцеговине. Жизненный опыт подсказывал ему, что заплатками реформ повстанцы не удовлетворятся, что целью их является полное освобождение. Вырисовывались и контуры решения: боснийцы тяготели к объединению с Сербией, герцеговинцы — с Черногорией. Летом 1875 г. оба эти княжества вступили в войну с Портой. Взволновалась общественность России, близко к сердцу принимавшая страдания южных славян, причем сочувствие это сразу же стало принимать действенные формы: активизировались славянские комитеты, собирались средства на вооружение сербам и черногорцам, снаряжались санитарные отряды, на театр военных действий потянулись добровольцы, причем в немалом числе (5 тысяч — в сербскую армию). Немало офицеров взяли отпуск из своих частей и отправились воевать на Балканы; правительство, считаясь с настроениями общественности, сохранило им звания и выслугу лет в русской армии.

Зашевелилась европейская дипломатия. Восточный вопрос, по воле народов, вновь встал на повестку дня. Зимний дворец обуревали сомнения и колебания: со времени Крымской войны прошло всего 20 лет; призрак европейской коалиции против России довлел над сановниками, не исключая канцлера А. М. Горчакова, и самого царя. Субъективно они желали успеха поднявшимся славянам; объективно — пугались последствий разразившейся бури. Русская дипломатия начала маневры, имевшие целью добиться европейского, на базе общего согласия, решения вопроса. Редко когда затрачиваемые усилия приносили столь жалкие плоды; воистину, гора рождала мышь, ибо сочиненные в Петербурге проекты преобразований в Боснии и Герцеговине подвергались правке в Вене, где из них выбрасывались наиболее ценные для населения пункты; затем они поступали в Лондон, где подвергались дальнейшей чистке и превращались в обращенную к султану просьбу о проведении умеренных реформ.

Дизраэли в частной переписке выражал недовольство по поводу медлительности и нерасторопности турок, которые никак не «закроют» Восточный вопрос простейшим способом — расправившись с повстанцами и пришедшими к ним на помощь сербами и черногорцами: «Это ужасное герцеговинское дело можно было уладить в неделю… обладай турки должной энергией».

Но из «европейского концерта» Великобритания не выходила: опыт, накопленный со времен Каннинга, говорил, что лучше тормозить дело изнутри, нежели противодействовать ему извне… Поэтому министр иностранных дел граф Э. Дерби в общей форме поддержал так называемую ноту Андраши (названную так по имени его австро-венгерского коллеги), предусматривавшую введение свободы вероисповедания в Боснии и Герцеговине, отмену откупов при взимании налогов, улучшение положения крестьян, амнистию повстанцам, — и все это на основе добровольного акта султана, на что существовали весьма слабые надежды.

Русский посол Петр Анреевич Шувалов, на которого были возложены хлопоты по привлечению Великобритании к «концерту», жаловался на полное равнодушие Лондона к судьбе балканских христиан: «В то время как вся Европа…занята осложнениями в Боснии и Герцеговине, создается впечатление, что Англия игнорирует ситуацию, чреватую столь большой опасностью, и не проявляет интереса к дальнейшему развитию восточного

кризиса». Лорд Дерби, в качестве конституционного министра, отравился сопровождать королеву Викторию на курорт Баден-Баден. Затем наступили пасхальные праздники, и члены кабинета, согласно обычаю, разъехались по поместьям. Вернувшись в Лондон, лорд Дерби проводил время у постели умиравшей матери, а его заместитель наотрез отказывался вести какие-либо переговоры по волновавшему посла вопросу.

Не молчала печать. Органы, выражавшие взгляды партии премьер-министра, консервативной, выражали недовольство давлением, будто бы оказываемым на Порту. «Морнинг пост» осудила «вмешательство» в турецкие дела, да еще «в хвосте у Священного союза». Правительству следовало отвергнуть ноту, кабинеты Франции и Италии последовали бы его примеру, и «сочинители этой хитро придуманной торпеды взорвались бы от собственной петарды». Дизраэли не остался глух к критическим голосам. Когда «три двора» (Петербурга, Вены и Берлина) выработали очередной архиумеренный документ — Берлинский меморандум, Дизраэли отказался к нему примкнуть, умело разыграв при этом возмущение: Англию-де третируют как второстепенную державу, предлагая подписать сочиненный без ее участия документ. До невероятия преувеличивая значение обструкционистского шага премьера, консервативная «Дейли телеграф» писала: «История, возможно, усмотрит в этом спокойном и бесстрашном акте один из поворотных пунктов современной цивилизации, восстанавливающих справедливую и честную игру в Восточном вопросе».

Но пока что российская дипломатия сидела у разбитого корыта своих европейских маневров. Шувалов печалился: «Больно смотреть, как мало интереса вызывает здесь участь христиан». Сочувственных речей хоть отбавляй, но все это — «явное пустословие». Беда царизма заключалась в том, что «единство» трех дворов существовало лишь в экзальтированном воображении некоторых западных газетчиков. На самом деле Андраши и Бисмарк руководствовались собственными, глубоко корыстными интересами, отнюдь не совпадавшими даже с умеренной, но все же ставившей целью облегчение положения христианских народов линией Петербурга. Чудес на свете не бывает. Австро-Венгерская монархия была и осталась врагом их освобождения, и на Уайт-холле, конечно, знали об этом. Во время одной из бесед с Шуваловым граф Дерби, видимо, не без удовольствия, ознакомил русского с телеграммой Андраши, в которой об автономии Боснии и Герцеговины говорилось как о мере «практически неосуществимой» в виду «незрелости населения». Однако габсбургские политики не менее британских опасались самостоятельных шагов России — что обычно приводило к войне — и считали сотрудничество (если в данном случае это слово применимо к ситуации) с нею необходимым не для продвижения, а для торможения вопроса, для поисков комбинации, приемлемой как для Вены, так и для Стамбула.

Иными мыслями руководствовался Бисмарк. «Железного канцлера» крайне тревожил неожиданно быстрый подъем Франции после разгрома 1871 г. Определенные круги в Париже уже вынашивали мечту о реванше. В 1875 г. Бисмарк спровоцировал первую из серии «военных тревог»: немецкая печать начала крикливую кампанию против соседней страны; в Берлине задумались — а не добить ли врага, пока тот не встал на ноги? Как раз в те поры в германскую столицу пожаловал царь Александр II в сопровождении Горчакова. Императору Вильгельму и Бисмарку было дано понять, что. немым свидетелем нового разгрома Франции Россия не останется. Горчаков известил дипломатический мир о состоявшихся беседах в привычных для него осторожных и сдержанных тонах. Печать, однако, приписала ему выражение «теперь мир обеспечен».

Этого Бисмарк не простил Горчакову. Отношения между ними, и прежде холодные, переросли во вражду. В смысле политическом «железный канцлер» сделал вывод: Россию надо занять на Востоке, чтобы она не мешала на Западе, и началось систематическое подталкивание ее к войне с Турцией, прикрываемое рассуждениями об отсутствии у Германии интересов на Балканах.

Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы топтание на месте дипломатии, не вмешайся вновь в события балканские народы. В конце апреля 1876 г. вспыхнуло могучее восстание в Болгарии, превосходившее по подготовленности и размаху все то, что происходило раньше на древней земле. Не отдельные четы отважных храбрецов ринулись в схватку, а весь народ. «Апостолы», руководимые единой организацией, заранее и тщательно готовили выступление. На знамени повстанцев реяли гордые слова «Свобода или смерть!», и сам этот лозунг говорил о том, что компромисса в виде отдельных реформ они не принимали. Центром движения стали южные районы — Пловдивский округ, — находившиеся в непосредственной близости от сердца империи, Стамбула.