Британский лев на Босфоре
Шрифт:
31 марта 1877 г. в здании Форин оффис на Даунинг-стрит представителями пяти держав, числившихся тогда великими, был подписан протокол, содержавший просьбу к султану о проведении реформ, облегчающих участь христиан. Турция его отвергла. Мусурус-паша заявил, что его повелитель скорее пойдет на потерю одной или двух провинций, нежели престижа и независимости.
4 (17 апреля) в Бухаресте была подписана русско-румынская конвенция об условиях прохода русской армии через Румынию. В ней Петербург фактически признавал независимость этой страны.
12 (24) апреля царь издал манифест о войне. Освободительный поход русских войск на Балканы начался.
В Лондоне настала пора тревог и волнений. Лорд Дерби засел за составление детального меморандума с перечислением всего того, что Россия не должна была нарушать и на что не имела права посягать в ходе войны. Шувалов, по своему обыкновению, разузнал его содержание заранее, до официального вручения, — разведал, и встревожился. Это — «почти ультиматум». Он поспешил в Форин оффис. Беседа с Дерби для посла была трудной, — по существу, и по тому, что он должен был
Здравому уму, обладай он самым пылким воображением, трудно было представить, каким образом Россия могла, даже будь у нее подобные намерения, посягать на Суэц, Египет и вообще Ближний Восток. Черноморского флота еще не существовало; стало быть, прорываться через Проливы было некому. Но, как говорится, кто ищет, тот обрящет. Тщательные поиски «русской угрозы» не остались бесплодными: были обнаружены 2(!!) канонерские лодки под андреевским флагом в Индийском океане и 8 судов на стоянке в Сан-Франциско, и в Лондоне поспешили изобразить тревогу за морские пути, хотя стороживший их британский флот был равен объединенным морским силам всех тогдашних держав. Было очевидно, что «британские интересы» обрисованы столь широко, чтобы всегда иметь наготове предлог для вмешательства в конфликт.
Документ был столь важен, что Шувалов поспешил сам отвезти его в Петербург. Тем временем нота была опубликована и дала пищу для недоуменных комментариев и упражнений в острословии. Сведующие в вопросах международного права парламентарии вопрошали, как это можно запретить одной воюющей стороне (России) посягать на обширные области другой — Турции (напомним, что и побережье Персидского залива, и Суэцкого канала принадлежали ей). Депутат Е. Дженкинс назвал британские претензии «наглыми», его коллега Э. Чайлдерс счел ноту Дерби «злобным и провокационным документом». Несколько членов парламента выступили против пугала «русской угрозы». Герцог Рутлэнд назвал абсурдом приписываемые России планы захвата Индии. Э. Форстер сожалел по поводу того, что сама мысль о появлении русских в Стамбуле действует на его соотечественников как «красная тряпка на быка», и лишает их возможности трезво взвешивать ситуацию: «У России не больше желания противопоставить себя Европе и Германии занятием Константинополя, чем начать марш к Калькутте». Многие были смущены тем, что, каковы бы ни были фарисейские декларации с правительственной скамьи, британские интересы отождествляются с черным делом подавления балканских народов. Но, — большинство есть большинство, — и дебаты никакого ущерба кабинету не нанесли, ибо чувство неловкости и стыда не являлись качествами, доступными Дизраэли.
Тем временем Шувалов вернулся из Петербурга с ответом Горчакова, в котором каждое слово было продумано и взвешено. Канцлер заверял министров королевы, что их «опасения» насчет морских путей лишены оснований, и Суэцкий канал останется «вне всяких посягательств», и захват Константинополя «не входит в планы» России, а режим Черноморских проливов предлагал урегулировать «с общего согласия на справедливых и действенно гарантированных началах». Два вопроса, имевших действительно общеевропейское значение, отдавались на суд ареопага держав, в котором Россия, кстати, находилась в меньшинстве, а порой и в изоляции. Заканчивал Горчаков свое послание словами о глубоком сочувствии русского народа «несчастному положению христиан» на Балканах, связанных с ним узами «веры и расы»; прекращение «нестерпимых злоупотреблений» османских властей над ними, что является целью войны, «не противоречит ни одному из интересов Европы».
Поначалу формулировка задач войны на Балканах носила общий характер, и связано это было с планами «малой войны», которой придерживались Горчаков и некоторые другие сановники. Предусматривалось добиваться создания автономной Болгарии к северу от хребта, введения «регулярной» администрации (выражение Александра II) в южной части страны, расширения Сербии и Черногории, возвращения России отторгнутой у нее в 1856 г. Южной Бессарабии, перехода к Румынии части Добруджи.
Планы были сломаны самой жизнью. Уже 30 мая и 1 июня (ст. ст.) Горчаков внес в программу важные изменения по ключевому болгарскому вопросу: контакты с болгарской общественностью, воодушевление, с которой шла запись в дружины ополчения, вручение ему самарского знамени, невозможность оставления под османским игом южной части страны, которая «больше всего пострадала от турецкой резни» в 1876 г., где проживало «самое многочисленное, трудолюбивое и развитое население», — все это укрепило российское правительство в мысли о недопустимости раздела Болгарии на две части — «она должна быть единой и автономной».
Ответ Дерби на это важное заявление не содержал обычных для этого министра недомолвок и не допускал кривотолков: «Проект превращения Болгарии в единую автономную провинцию в такой степени увеличил наши опасения, что бесполезно обсуждать мир». Впоследствии он уточнил: это «означает падение султана»; если автономия распространится и на Боснию с Герцеговиной, их население обратится из подданных Порты в ее врагов.
Сам Дизраэли с начала войны принялся сочинять проекты вмешательства в нее, от которых его коллег по кабинету бросало в жар и холод, ибо они считали их плодом не холодных размышлений политика, а пылкого воображения литератора. Он, помимо официальной дипломатии Форин оффис и лорда Дерби, представлявшейся ему вялой, апатичной и боязливой, повел свою собственную политику. В мае 1877 г. премьер просил нового посла в Стамбуле Генри Лейрда разведать — нельзя ли добиться у Турции «приглашения» ввести британский флот в Проливы и, в качестве «материальной гарантии» оккупировать корпусом в 20 тыс. человек стратегически важный Галлиполийский полуостров, прикрывающий вход в Дарданеллы. Но охотников отдавать свою страну в залог Джону Буллю в Константинополе не обнаружилось, да и выманить у парламента деньги на дорогостоящую и смахивавшую на авантюру экспедицию было мало надежд. В своих письмах «Диззи» сетовал на «модный и парализующий действия нейтралитет»: «Все эти сложности были бы устранены, если бы мы объявили войну России, но в кабинете не найдется и трех человек, готовых на подобный шаг», — информировал он королеву. У монархини Дизраэли встретил мало сказать поддержку; эта грузная пожилая дама состязалась со старцем, стоявшим во главе управления, в воинственности. Отбросив в сторону конституционные рогатки, мешавшие ее прямому вмешательству в политические дела, Виктория бомбардировала кабинет телеграммами и записками, обрушиваясь на «врага внутреннего», как она именовала либеральную оппозицию, требуя крепить «единый фронт против неприятеля в стране (!! — Авт.) и за ее пределами» и угрожая, что «если Англия дойдет до того, что будет целовать ноги России» (!!), — то она, королева, в подобной процедуре участвовать не намерена.
Шувалову повседневное вмешательство носительницы верховной власти в детали правления и ее душевный альянс с главой кабинета доставляли немало огорчений. Оставив обычную корректность выражений, он изливал душу в письмах «домой», жалуясь на существование «некоего заговора полусумасшедшей бабы с министром, не лишенным дарования, но выродившемся в политического клоуна».
С иных позиций освещал активность королевы Дизраэли: «Фея пишет ежедневно, телеграфирует ежечасно», — сообщал он своей приятельнице леди Брадфорд в конце июня. А тревожиться было от чего. Летнюю кампанию русская армия проводила блистательно. В ночь на 15/27/ июня главные силы переправились, со сравнительно малыми потерями, через Дунай у Зимнича. Чтобы сбить турок с толку, была имитирована ложная переправа в другом месте, причем, для вящего камуфляжа, за этой операцией наблюдал царь, раскинувший шатер посреди огромной свиты и громоздкого обоза. По своим масштабам и организованности операция форсирования реки не знала аналогов в военной истории. Минули еще десять дней, и русские войска вместе с болгарскими ополченцами вошли в Велико Тырново, древнюю столицу Второго Болгарского царства. Генерал Гурко с кавалерией захватил два горных перевала. Казалось, еще одно усилие, и неудержимая лава хлынет за Балканские горы… А этого на Уайт-холле боялись пуще огня. Здесь наступил переполох — со дня на день ожидали развала Османской империи. Кабинет, случалось, забывал святая-святых — уик-энд, который полагалось проводить в загородных виллах, и заседал по воскресеньям. Когда Россия овладеет Константинополем и Проливами, — пугал премьер-министр лорда Дерби, она наплюет на Англию: «Через три месяца британские интересы будут втоптаны в грязь», и тогда «оппозиция набросится на нас, и наши собственные друзья к ней присоединятся».
Дизраэли уповал на шантаж и требовал пригрозить России казусом белли (т. е. войной), если ее войска выйдут на подступы к Константинополю. Но собрать вокруг себя большинство кабинета ему не удавалось: двенадцать его членов «разбиты на семь партий», жаловался он королеве, такая царила разноголосица. Министров страшило одиночество на внешней арене. Позднее лорд Дерби, отойдя от дел, характеризовал сложившуюся ситуацию следующим образом: от олигархии, управлявшей Германией, добиться чего-либо, помимо нейтралитета, невозможно; Францию, жившую не под дамокловым, а под немецким мечом, никакими посулами нельзя заманить в антирусскую коалицию, что означало для нее остаться с прусской военщиной один на один; Италия по горло поглощена административными делами и финансовыми трудностями. Оставалась одна Австро-Венгрия, подозрительно следившая за русским продвижением и враждебная делу южных славян. Но поймать в сети изворотливого канцлера графа Андраши было потруднее, чем налима в чеховском рассказе. Свои объяснения с новым британским послом в Вене, нашим знакомым сэром Генри Эллиотом Андраши закончил сравнением из мира животных: Великобритания и Россия, которых он уподобил акуле и волку, могут показать друг другу зубы, и каждая удалиться в свою стихию. Австро-Венгрии же, соседке России, деваться в случае нужды некуда; вступив в конфликт, она должна держаться до конца. Посему высокопоставленный мадьяр, не желая связывать свою страну письменными обязательствами, предлагал подождать, пока русские войска увязнут на Балканах; и тогда, угрожая габсбургской армией с суши и английским флотом с моря, заставить их убраться. Подобные закулисные комбинации означали прямое предательство партнера по «союзу трех императоров», которому по Будапештской конвенции и за солидный куш тот же Андраши обещал не вмешиваться в конфликт.
Слабость внешнеполитических позиций Великобритании наглядно проявилась 9 ноября 1877 г., когда Дизраэли выступил с очередной речью на банкете у лорда-мэра Лондона. Шувалов и германский посол граф Г. Мюнстер уклонились от участия в нем. Узнав, что по традиции от имени дипломатического корпуса премьеру должен был отвечать его дуайен, — а таковым являлся греко-турок Мусурус, — их примеру последовали послы Франции и Италии. В последнюю минуту австриец граф Ф. Бойст обнаружил, что у него сломалась карета, и тоже не приехал. Не откликнулись на приглашение лорда-мэра посланники Бельгии, Голландии, Испании, Португалии, Швеции, Дании. «Англия и Турция остались в одиночестве», — констатировала «Морнинг пост». Все это походило на бойкот воинственного курса Дизраэли.