Британский лев на Босфоре

Виноградов Владилен Николаевич

Участвовать в штопанье прогнившей османской государственной ветоши, да притом на вторых ролях, угнетенные народы не желали. Обновления они искали на путях воссоздания или упрочения своей национальной государственности. Парижский мир поэтому стал точкой отсчета нового подъема освободительного движения. А это побуждало искать поддержки России, глубоко уязвленной в национальном самолюбии, тяжело переживавшей ущемление своих государственных интересов. Надежда Пальмерстона на устранение России с Балкан развеялась как дым. Придя в себя после потрясений войны, дипломатия последней обнаружила, что не все рычаги влияния утрачены. В осуществимость планов реформ в Османской империи она не верила, в искренность содействия этому процессу со стороны западных партнеров — еще менее. У руководства иностранными делами встал князь А. М. Горчаков, лицейский товарищ Пушкина, тот самый, которому поэт предрекал:

Тебе рукой Фортуны своенравной

Указан путь и счастливый и славный.

Фортуна многие десятилетия водила Горчакова по столицам — он побывал и в Лондоне и в германских княжествах, и в Италии, и в Вене, пока в трудных условиях поражения не был призван на высший в российской дипломатии пост. В первых же своих циркулярах новый министр высказал мнение, что в политике держав, записавшихся в покровители «турецких христиан» возобладают старые черты, а именно — «сопротивление развитию христианских народностей с тем, чтобы, провозглашая терпимость, сделать иллюзорным равенство политических и гражданских прав и культивировать разногласия между различными христианскими исповеданиями».

Подтверждая эти прогнозы, с Балкан, от «равноправных народов», в Петербург потоком шли жалобы и просьбы о защите. В одном из писем, поступивших из Болгарии, говорилось: «Нам остается теперь на долю… уповать, что по заключении мира Россия пошлет нам консулов и прикажет им наблюдать за исполнением хотя некоторых важных для нас обещаний султана, а также и за действиями агентов недоброжелательной нам Европы». Была расширена и укреплена российская консульская сеть. Представители на местах все как один говорили о необходимости поддержки прав балканцев как средства восстановления и укрепления российского влияния в регионе: «Повсюду на востоке пробуждается чувство национальности. Это наш лучший помощник. Все эти национальности станут все более враждебны константинопольскому правительству». В противовес западному курсу на скрепление Османской империи обручами реформ постепенно обозначилась линия на образование национальных автономных государств. И здесь, как и почти на всем российском пограничье, предвиделось резкое столкновение с Великобританией, которая «на Черном море и на Балтийском, у берегов Каспия и Тихого океана — повсюду является непримиримым противником наших интересов и всюду самым агрессивным образом проявляет свою враждебность», — говорилось в отчете МИД за 1856 год.

Горчаков, до конца жизни своей не изживший опасений повторения «Крымской коалиции», действовал с сугубой осторожностью. И все же немедленно после войны он энергично отстаивал права Молдавии и Валахии, а в 1866–1867 гг. выдвинул, в противовес французской идее «слияния» мусульман и христиан в одну «османскую нацию», вполне химерической, а поэтому и безопасной для Порты и ее покровителей, мысль о «серьезной и гарантированной автономии внутренней администрации» одновременно всем христианским народам, находящимся под господством «султана». Горчаков делал упор на всеобщность этого акта, чтобы «не выдать на милость Порты» «судьбу наших славянских единоверцев». Проект вроде бы носил невинный характер: говорилось о введении «раздельного», «параллельного» развития христиан и мусульман на началах местного самоуправления. Однако в том, что принцип «разделения наций» лишь чуточку прикрывает планы расчленения Османской империи, мало кто сомневался, и «скромный» на вид проект Горчакова был провален. Но в Лондоне еще раз убедились, что петербургская дипломатия, утратившая в николаевские времена маневренность и гибкость, вернула себе эти качества, обратившись к осторожной, но все же несомненной поддержке освободительного движения.

В Зимнем дворце полагали, что Франция «в действительности поставила свои вооруженные силы на службу английской политике, которая одна может выиграть от уничтожения нашего флота на Черном море», и задавались вопросом: долго ли такое положение может продолжаться? Каждая трещина в англо-французском сотрудничестве изучалась, — а их становилось все больше, причем исходной точкой разногласий чаще всего становился Стамбул. У престарелого Стрэтфорда попрание турок настолько вошло в плоть и кровь, что он разучился на равных вести дела с европейскими партнерами. Наполеон III жаловался, что никак не подыщет добровольца на роль посла в Турции, настолько перспектива столкновения со сварливым лордом пугала их. Министр иностранных дел сделал Стрэтфорду выговор: «Император сообщил мне, что не имеет сейчас посла в Константинополе, ибо полагает, что поверенный в делах занимает слишком низкое положение, чтобы привлечь Ваше внимание; но положение не улучшилось. Два дня назад я получил послание, которое гласит: «Здесь (в Париже. — Авт.) и в Лондоне: мы — лучшие друзья, а в Стамбуле находимся в состоянии войны…»» Надежда забрезжила перед французами с неожиданной стороны: в Дунайские княжества в качестве британского комиссара был направлен сэр Генри Булвер-Литтон;

честолюбивый Стрэтфорд заподозрил в нем конкурента, и между английскими дипломатами начались стычки, о которых очевидец не без удовольствия писал: «Сэр Генри Булвер и лорд Стрэтфорд доставили нам очаровательную возможность присутствовать при поединке между змеей и львом».

В Лондоне подстать Стрэтфорду по нраву был Пальмерстон. Он прочно поселился на Даунинг стрит, 10. Наблюдатели полагали, что «старый Пам» будет управлять Великобританией и империей, сколько ему вздумается. Он и делал это (с годичным перерывом) до самой смерти в 1865 г., несмотря на ворчание консервативной оппозиции и нападки прессы. Давно минуло время, когда его именовали в салонах купидоном. Теперь злоязычные оппоненты называли его «разновидностью парламентского дедушки», «престарелым шарлатаном», «старым размалеванным шутом с фальшивыми зубами».

То, что придется прилагать отчаянные усилия, дабы помешать расползанию Османской империи на Балканах, Пальмерстон почувствовал сразу «после Крыма»: встал вопрос об объединении Дунайских княжеств, о создании Румынии. Французы выступили в пользу этой меры, явно метя в покровители нового государства. Многое свидетельствовало о реальности их надежд: давние связи румынских унионистов с «латинской сестрой», готовность распахнуть двери перед французским капиталом («Вот нация, на которую Франция должна опереться для преобразования Востока и установления там своего солидного влияния», — так говорилось в одном из унионистских меморандумов). Все это вызывало жгучее стремление Парижа обосноваться на богатой природными ресурсами земле в противовес вездесущим британцам.

Деятели объединения не обходили, разумеется, своим вниманием и Лондон. Поэт и дипломат Василе Александри вспоминал на склоне лет: «Писать, говорить, действовать, стремиться из Парижа в Вену и из Вены в Константинополь и, разумеется, британскую столицу — это была наша жизнь».

Румынских представителей выслушивали, особенно внимательно в тех случаях, когда они характеризовали будущую Румынию как буферное государство между Россией и южными славянами. Им удалось организовать несколько митингов; в парламенте состоялись запросы, и это рождало у них радужные надежды. Отправляясь на Парижский мирный конгресс, лорд Кларендон пригласил с собой Думитру Брэтиану и представил его своему французскому коллеге. Но повлиять на британскую дипломатию в желательном смысле унионистам не удалось. Мнение Стратфорда, очень весомое, состояло в том, чтобы в реформированной Османской империи сохранялись оба Дунайские княжества. Кларендон добавлял: с «добрым правлением в этих провинциях, которое султан может установить по своей воле».

Правда, Кларендон собственного мнения, по обыкновению, не имел, и на конгрессе в общей форме поддержал идею объединения. Пальмерстон счел это нарушением данной министру инструкции и попрекнул своего коллегу за то, что тот не разобрался во всей сложности вопроса. В самом деле, за объединение высказался Орлов, и он же предложил узнать мнение жителей Валахии и Молдавии по этому поводу, направив в княжества специальную комиссию держав. Россия «после Крыма» заняла на Балканах оборонительную, но отнюдь не пассивную позицию. В Петербурге с тревогой наблюдали за развертывающимися здесь событиями: Дунайские княжества оккупированы австрийскими и турецкими войсками, в Вене строят планы установления здесь своего экономического и политического преобладания. Австрия, говорилось в отчете российского МИД за 1857 год «откровенно жаждет разрушить вековое наше дело», унаследовать на Востоке влияние России, загнать под турецкий сюзеренитет неудобных для нее балканских соседей, воспрепятствовать их национальному развитию и конфисковать в свою пользу навигацию по Дунаю. Порта, впервые после 1711 г. очутившаяся в роли победителя, мечтала о реальном упрочении своей власти на мятежном полуострове. Турция и Австрия стеной встали против объединения княжеств. Так обозначилось слабое звено антирусской коалиции. «Здесь, — размышлял А. М. Горчаков, — можно найти средство, чтобы разорвать остатки военного союза и приступить к совместным действиям с Францией». Наконец, негоже было выступать против воли местного населения, — не с этого следовало начинать деятельность по восстановлению на Балканах российского влияния.

В итоге в Бухарест и Яссы направилась комиссия представителей держав. А в Лондоне турецкий посол, православный грек Константин Мусурус-паша принялся обрабатывать английских государственных мужей в нужном Порте направлении. Мусурус верой и правдой служил полумесяцу — за что единожды уже поплатился: будучи посланником в Афинах, он заслужил такую ненависть соотечественников и единоверцев, что был избит ими и искалечен, но Порте не изменил. Смысл его доводов состоял в том, что вслед на объединением Дунайских княжеств их население возжаждет независимости, что, в свою очередь, явится соблазном для других подданных империи. Произойдет нечто, напоминающее обвал в горах; за первым камнем последует град других, — и прощай тогда османская держава, не говоря уже о статус-кво на Балканах.