Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Любопытно, что в характеристике положения в Стамбуле противники сходились. Николай I писал о «состоянии ничтожества, в которое приведена Оттоманская империя англо-французским всемогуществом». Эти оценки разделялись (разумеется, не гласно, а в секретной переписке) британскими государственными мужами. Лорд Джордж Кларендон, глава Форин оффис в годы Крымской войны, именовал Стрэтфорд-Рэдклиффа «подлинным султаном». Его письмо лорду Генри Каули от 9 марта 1855 г. содержит своего рода уникальное признание: турецкий посол «Мусу-рус сугубо доверительно передал мне жалобы Порты на ужасную тиранию Стрэтфорда и серьезную просьбу султана и правительства — освободить их от угнетателя… Конечно, я не стал слушать всего этого; но я верю и сочувствую страдальцам… Что за чума этот человек».
При всей феноменальной самонадеянности, которую Николай Павлович обрел под конец царствования, восстановления единоличного влияния в Турции он не домогался. Незадачливая операция по закрытию Черноморских проливов свидетельствует
В 1853 г. царь на новогоднем балу принялся излагать свои мысли потрясенному британскому послу сэру Гамильтону Сеймуру. А ситуация была — хуже и тревожнее не придумаешь. Необходимо было считаться с резко возросшей внешнеполитической активностью Франции, быстро оправившейся от неудач периода конвенции 1841 г. Бросить вызов Лондону в районе наибольших интересов последнего, в Египте, Париж больше не решался. Иное дело — Палестина. В 1850 г. последовал демарш о восстановлении прав католиков в «святых местах» со ссылкой на султанский указ стадесятилетней давности. Что за крестом последует французский капитал, никто не сомневался.
В Петербурге переполошились: возникла угроза разрыва последней нити легального воздействия на правящие круги Османской империи. Проблеск надежды, казалось, виднелся там, где его всегда искали — в сотрудничестве с Великобританией против злокозненной и постоянно сотрясаемой революциями Франции. На этой химерической почве и взошел план раздела сфер влияния на Балканах и Ближнем Востоке, который царь сообщил перепуганному Гамильтону Сеймуру на новогоднем балу. Тот был изумлен формой обращения — такие вещи ведь не обсуждают на светском рауте и при наличии горячительных напитков. Что касается содержания, то посол вполне правомерно усмотрел в демарше монарха желание усилить свои позиции и, сгущая краски, давал следующую интерпретацию намерениям царя: «Я, Николай, милостью божьей и прочая, не желая идти на риск войны и компрометировать свою великодушную репутацию, никогда не захвачу Турцию, но я уничтожу ее независимость, низведу ее до уровня вассала и сделаю само существование для нее бременем…»
В Лондоне самым внимательным образом следили за разгоравшимся франко-русским спором вокруг почитаемых храмов в «святых местах». Сперва ему не придавали значения. Еще до ухода Пальмерстона в отставку он и посол Франции граф Александр Колонна-Валевский пришли к выводу, что затеянная игра не стоит свеч (или, в английском варианте — шандалов). Но дело разрасталось и принимало опасный оборот. То, что Франция выступает в роли забияки, а вопрос не ограничивается тем, кому и с какого амвона восславлять господа, было очевидно. «Французский посол (в Константинополе. — Авт.) первым нарушил существующее статус-кво. Нельзя отрицать наличия споров между латинским и греческим духовенством, но без политических акций со стороны Франции эти споры никогда бы не вызвали затруднений в отношениях дружественных держав», — размышлял в январе 1853 г. лорд Джон Рассел, тогдашний министр иностранных дел. Посольство в Константинополе еще раньше забило тревогу: «Порта полностью сознает важные политические расчеты, связанные с начавшимся спором… Никто не сомневался, что греческая церковь и нация напрягут все силы, чтобы сохранить свои преимущества и что влияние России, пусть замаскированное, будет пущено в ход, как и ранее в подобных случаях, чтобы отбить атаку латинской партии…»
Сам по себе бурный ренессанс активности Франции в Османской империи погружал Уайт-холл в глубокое раздумье. Однако ситуация имела лишь внешние черты сходства с тем, что происходило в 1839–1841 гг. Сейчас участниками конфликта выступали два основных соперника Великобритании; похоже было, что она, при известной ловкости, сможет выступить в качестве третьего радующегося.
Николай I пришел в восторг от расправы президента Луи Наполеона Бонапарта с доверенной его заботам Французской республикой. Однако учреждение второй империи и коронация выскочки уже не сопровождались возгласами ликования на Неве. Тщетно Нессельроде взывал к монархам: «Если Наполеон III будет признан, вся Европа пройдет через Кавдинское ущелье Франции»[4]. Кончилось дело тем, что царь сдал свои позиции — признал права не только Наполеона, но и его еще не появившихся на свет потомков, но ухитрился испортить с новым властелином отношения по ничтожно-протокольному поводу, а именно — именуя его в переписке «добрый друг» — вместо полагавшегося по ритуалу «дорогой брат». Наполеон не забыл и не простил нанесенного ему оскорбления, и это сразу сказалось на обострении спора о «святых местах».
Понимали ли в Петербурге, что именно здесь, в Османской империи, «доброму другу» Николая I легче всего осуществить свои честолюбивые планы? Сознавали ли, сколь опасен взобравшийся на вершину власти авантюрист, которому для укрепления еще зыбкого трона позарез был нужен крупный внешнеполитический успех?
Судя по некоторым частным письмам (не документам — ибо в них полагалось петь аллилуйя самодержцу) — да. К. В. Нессельроде делился тревогой с Ф. И. Брунновым: «…Новому императору французов любой ценой нужны осложнения, и нет для них лучшего театра, чем на Востоке».
Чем глубже исследователь погружается в источники, связанные с подготовкой к войне, тем более тяжким становится его недоумение: как можно было втянуться в конфликт, который даже умозрительно, на бумаге не сулил победы? У колыбели его стояли два деятеля, по 30–40 лет связанные с внешней политикой, которые, при всем критическом к ним отношении, не страдали недостатком осторожности — К. В. Нессельроде и Ф. И. Бруннов.
Вот несколько отрывков из их частной переписки. Нессельроде полагал: на Востоке «наступит очередь России остаться в одиночестве против всего мира… Соединенные морские силы Турции, Англии и Франции легко справятся с русским флотом… Проникнуть в Черное море; уничтожить здесь торговлю, сжечь города; перебросить подкрепления повстанцам на Кавказе — все это, в раскладе на троих, не потребует слишком разорительных жертв людьми и деньгами». И дальше: «В Константинополе недоверие и подозрительность в отношении нас настолько укоренилось, что, сколько бы мы ни заверяли в отсутствии желания сокрушить Турцию, нам не поверят…»
Как же можно было, очертя голову, броситься в пропасть авантюры? Но граф Карл Роберт Васильевич Нессельроде, канцлер империи, украшенный отечественными и иноземными орденами, поседевший и облысевший на службе во внешнеполитическом ведомстве, не смел высказать царю свои опасения. На пороге императорского кабинета появлялся исполнительный чиновник, «верноподданный», готовый строчить по монаршьему повелению то, что противоречило его опыту. И строчил.
Ф. И. Бруннов в личных письмах советовал соблюдать крайнюю осторожность в споре о «святых местах»: не надо слишком натягивать вожжи, они могут лопнуть и ударить своими концами по кучеру. Пока в Петербурге исписывали гору бумаги, сочиняя инструкции для чрезвычайного посла в Турции, Филипп Иванович высказывал глубоко справедливые мысли: не формулы трактатов, а реальное соотношение сил определяет ситуацию. «Более или менее длинная, более или менее жесткая статья ничего в действительности не прибавит к нашему влиянию в Турции. Его истоки — в делах, а не в словах». И действительно, на пороге 50-х годов Россия сохранила всю договорную аммуницию; ни одна статья договоров, начиная с Кючук-Кайнарджийского (1774 г.) и кончая Адрианопольским (1829 г.) не была отменена. А влияние было утрачено, не поддержанное экономической, идеологической и политической мощью. Но эти горькие истины Филипп Иванович шептал на ушко адресату. Гласно же он вводил в заблуждение хозяина Зимнего дворца, «обнаруживал» повороты в настроениях британской общественности и правительства, коих не было, рождая надежду на то, что Англия останется вне столкновения. Миссию в Константинополе предложили осуществить проницательному Алексею Федоровичу Орлову, затем — знатоку балканских дел Павлу Дмитриевичу Киселеву. Оба государственных мужа, не к чести для себя, уклонились от ее осуществления, а от них можно было ожидать вовремя высказанного самодержцу совета — не совершать гибельного шага. Бедновато стало в Петербурге с людьми ответственными, способными ставить интересы страны, даже в их узко дворянском понимании, выше соображений карьеры!
Под конец выбор царя пал на генерала и адмирала А. С. Меншикова, человека не без ума и образования, но настолько тщеславного и самонадеянного, что ожидать от него проницательности и решительности не приходилось. Не будучи вовремя остановлен, царь пустился во все тяжкие. Фатальный его просчет заключался в совершенно ошибочной оценке европейской ситуации и надежде на то, что Англию удастся удержать вне конфликта. В ослеплении своем он вообразил, будто «доверительные беседы» с сэром Гальмильтоном Сеймуром тому способствуют: «Моя единственная, моя сокровенная цель — не войти в противоречия с Англией, и только ради этого я придал самую интимную и доверительную форму нашему обмену мнениями, который нельзя трактовать официально и который останется строго секретным между мной и королевой…» Размышляя на бумаге о возможных итогах посольства Меншикова, Николай писал: «Французы отправляют флот и десантный корпус. Конфликт с ними». А вот столкновения с Великобританией не предусматривалось, с Австрией — тем более — царь был убежден в вечной благодарности Габсбургов за услуги, оказанные им в 1849 г.: «Что касается Австрии, я уверен в ней, ибо договоры определяют наши взаимные отношения».
Такова была обстановка, когда в Лондоне узнали о снаряжении чрезвычайного посольства А. С. Меншикова, сопровождаемого солидным эскортом сухопутных и морских офицеров. Ответом явилось назначение — в пятый раз, — Чарльза Стрэтфорд-Каннинга, именовавшегося уже официально виконтом Рэдклиффом, в Стамбул. Болтуну и дилетанту в дипломатии был противопоставлен матерый политик, почти полвека подвизавшийся в Турции, до тонкостей знавший обстановку, друг и покровитель великого визиря Решида-паши. Ему были представлены широчайшие, полномочия: «Правительство е.в. не желает давать Вам особых инструкций и оставляет Ваше превосходительство свободным в проявлении Ваших суждений и заключений». Стрэтфорд получил право вызова британской эскадры с о-ва Мальта, «если угроза нависнет над турецким правительством».