Британский лев на Босфоре
Шрифт:
21 апреля 1839 г. рассудку вопреки, наперекор стихиям османские войска переправились через Евфрат и напали на армию Ибрагима.
Русский флот —
затворник Черного моря
Злой рок преследовал на сей раз султанские войска даже с большим постоянством, нежели в 1832 г. Состояли они в значительной части из малообученных туркмен и курдов, не желавших сражаться. Трех прусских военных советников, включая молодого капитана Гельмута фон Мольтке, командующий Хафиз-паша не слушался. Рекомендация Мольтке — отойти на более выгодную позицию, — была отвергнута: любое отступление позорно для воинов халифа. Зато при паше состоял целый штат из мулл, улемов и астрологов. Хафиз-паша отклонил идею ночного нападения на лагерь
24 июня, при ярком дневном свете турецкие войска были разгромлены в Сирии под Низибом. С трудом удалось спасти артиллерию — атаку арабской конницы на пушки отбили казаки-некрасовцы, служившие под османскими знаменами.
Когда гонцы с вестью о поражении прискакали в Стамбул, Махмуда II уже не было в живых. В правящих кругах империи царила паника. 4 июля сильная турецкая эскадра (8 линейных кораблей, 12 фрегатов, 11 малых судов) вышла в море — якобы к сирийским берегам. 16 июля флот оказался на рейде египетской столицы Александрии. Капу-дан-паша Ахмед-Февзи, пользуясь растерянностью офицеров и матросов, сдал неприятелю эскадру. Турция лишилась и армии, и флота и, казалось, лежала беззащитной у ног завоевателя. В страхе Порта решила задобрить грозного пашу. Шестнадцатилетний султан Абдул-Азиз пожаловал мятежнику высокий орден «Славы» и поспешно издал указ на право наследственного владения Египтом. Мухам-меду-Али этого было мало; он потребовал для себя и своих потомков Сирию, Киликию, Юго-Восточную Анатолию, Аравию и остров Крит — чуть ли не половину империи.
Сигнал избавления прозвучал из посольств. 27 июля Порта получила коллективную ноту, сообщавшую о достижении «согласия между пятью державами по Восточному вопросу», и предлагавшую «воздержаться от какого-либо окончательного решения без их участия, выждав результаты интереса, который они к нему проявляют».
Демарш означал ничем не прикрытое вмешательство во внутренние дела Османской империи, прямое посягательство на ее право самой решать свою судьбу. Но сановникам Порты было не до гордыни; великий визирь Хусрев уцепился за демарш держав как утопающий за соломинку.
Обращает на себя внимание и другое: почему европейский «концерт», больше напоминавший котел бурлящих разногласий, вдруг проявил, по крайней мере по видимости, столь трогательное единодушие? На сей раз противоположности сошлись, и пять послов уселись за стол совещаний — но каждый, так сказать, с камнем за пазухой.
Зимний дворец разочаровался в Ункяр-Искелессийском договоре, который не помешал продвижению соперников. Розовые мечты, связанные с его заключением, развеялись как дым. Турки пытались, толкуя вкривь и вкось положения трактата, заручиться поддержкой карательной акции против Мухаммеда-Али. Наниматься в подручные по укреплению османской власти в местах, далеких от российских берегов и интересов, самодержавие не собиралось. Но и оставаться в стороне не годилось, — это означало безучастно взирать, как соперники прибирают к рукам Османскую державу. Хорошо осведомленная дипломатическая служба исправно доносила о тесных британо-турецких сношениях. Хотя с планом заключения наступательного союза и случилась осечка, нить переговоров не оборвалась. Шансов на повторение 1833 г. не существовало. Самоуверенный Николай I помышлял одно время о новом «прыжке» на Босфор. Нессельроде отговорил его от необдуманного шага: «Мы не можем помочь султану, не приготовившись к военным действиям против англичан».
Пока в Петербурге размышляли, Меттерних совещался с послами Англии и Франции. Стороны решили сосредоточить три эскадры у входа в Дарданеллы. «Что эта демонстрация больше направлена против России, нежели против Мухаммеда-Али, — пишет Чарльз Вебстер, — было ясно без слов». И, скрепя сердце, российская дипломатия уселась за общеевропейский стол.
Пальмерстон и его парижские коллеги на всю жизнь запомнили, как дорого им обошлась русская «самодеятельность» в 1833 г., сколько времени и сил пришлось затратить, чтобы свести на нет ее последствия. Выпускать российскую дипломатию, а еще хуже — армию — на оперативный простор они не собирались. Пальмерстон излагал свои опасения: «…Турецкие войска, возможно, потерпят поражение; русские бросятся султану на помощь; русский гарнизон займет Константинополь и Дарданеллы; а, заняв
Веские причины побуждали Даунинг-стрит и Кэ д'Орсэ избегать взаимных раздоров. Британские политики традиционно, веками, мыслили категорией равновесия сил в Европе, — что позволяло господствовать на морях и поглощать колонии. Конкретно оно представлялось так: «морские государства», Великобритания и Франция, против «восточных абсолютистских монархий», России, Австрии и Пруссии. Расхождение с Францией означало утрату важнейшей фигуры в европейской политической игре — на кого же тогда опираться?
Да, Париж уже четверть века числился в открытых покровителях Египта, подобно тому как Лондон занимал ту же позицию в отношении Турции. Но на Кэ д'Орсэ понимали, что не французскому флоту бросать вызов англичанам на Средиземном море. Стало быть, интересы Мухаммеда-Али следовало защищать в меру возможностей, в рамках «концерта» и не ссорясь с Великобританией.
Летом 1839 г. наступила очередная смена русского посольского караула в Лондоне. Туда был назначен Филипп Иванович Бруннов, мелкопоместный прибалтийский барон с двадцатилетним стажем по министерству. Это был человек достаточно образованный, превосходный знаток французского языка, умелый составитель депеш и редактор протоколов. Столь полезные для дипломата качества сочетались у него с иными, не раз наносившими вред представляемой им стране. Это был царедворец с ног до головы, не смевший перечить повелителю, даже в тех случаях, когда умом ясно сознавал вредность монарших предписаний. «Никогда не встречал человека более робкого и раболепного. Император Николай представлялся ему призраком, преследовавшим его денно и нощно», — свидетельствовал австрийский дипломат Нойман, сталкивавшийся с Брунновым в «лондонские времена».
Увы! Подобные нравы стали не исключением, а правилом в российском государственном аппарате. «Народ онемел и спал с голоса…, — вздыхал Петр Андреевич Вяземский. — Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение».
По части низкопоклонства Бруннов соперничал с Нессельроде. Атмосфера во внешнеполитическом ведомстве воцарилась удушающая: неуверенность в себе, сознание недостатков в образовании, осторожность, стремление согласовать свои шаги со знатью, отличавшие дипломатию Николая I в первые годы правления, были отброшены в сторону. Внешнеполитические успехи вскружили царскую голову, император уверился в собственной непогрешимости. Сотрудники, коим по должности надлежало давать ему советы, превратились в послушных исполнителей его предначертаний — иных к кормилу иностранных дел не подпускали. Таковыми были и вице-канцлер Нессельроде, и Бруннов.
Царь самолично продиктовал Бруннову инструкцию для переговоров в Лондоне. Тот должен был предложить закрыть Дарданеллы для военных судов всех стран и договориться об основах урегулирования турецко-египетского конфликта при участии русской эскадры в экспедиции к египетским берегам, буде такая состоится. На этих условиях Николай I соглашался прекратить действие Ункяр-Искелессийского договора.
Исследователи, отечественные и зарубежные, по разному объясняют причину столь крутого поворота в российской политике, ее перехода, можно сказать, к глухой обороне в вопросе о Проливах: царь ведь повторял британскую формулу 1809 г. Принимать во внимание официальную версию — будто намечаемая договоренность представляла расширенный вариант Ункяр-Искелесси, — невозможно за полной ее несуразностью; В МИДе вошло в обычай курить фимиам владыке по всякому поводу и даже без оного. На наш взгляд, объяснить (но не оправдать!) подобный шаг можно стремлением обезопасить черноморские берега. Таков был смысл предложенной формулы: «закрытие Дарданелл и Босфора как во время мира, так и во время войны провозглашается началом публичного права».
Как сумели царь и Нессельроде обмануть сами себя — остается загадкой: ведь Проливы закрывались фактически с одной стороны. Весь последующий опыт показал, что британский флот с санкции Порты мог появиться в Черном море совершенно беспрепятственно. Так и произошло через 15 лет еще до объявления войны, вошедшей в историю под названием Крымской.
В плане политическом выдвинутое Зимним дворцом предложение (бессрочное!) свидетельствовало об отсутствии каких-либо поползновений на Проливы и тем более — на Константинополь, в чем царизм обвиняли на каждом европейском углу.