Британский лев на Босфоре
Шрифт:
В 1848 г. началось подлинное паломничество балкан-цев, в первую очередь румын, к берегам Альбиона. Последние, по словам поэта и дипломата Василе Александри, «осаждали с терпением факиров переднюю лорда Пальмерстона», надеясь использовать в своих интересах давнее англо-русское соперничество и, опираясь на помощь Лондона, ликвидировать русский протекторат над Дунайскими княжествами и добиться введения там конституции.
Конечно, если бы речь шла только о том, чтобы подставить подножку России, Лондон действовал бы без колебаний и однозначно. Более глуёЬкий анализ ситуации приводил к другим выводам: любое расширение автономии и самостоятельности княжеств, тем паче их объединение (к чему стремились деятели 1848 г.) грозило умалением власти султана и подрывало принцип статус-кво. Вернувшийся на пост посла в Константинополе Чарльз Стрэтфорд-Каннинг полагал, что созрели «условия для определенной реставрации турецкого влияния на Балканах», и Пальмерстон оставался глух и нем к речам валашских эмиссаров, обещавших британскому капиталу молочные реки в кисельных берегах в своей стране после обретения
Верой и правдой послужив европейской реакции в революционные 1848–1849 годы, Пальмерстон переменил фронт, как только опасность миновала. Устои британской политики дрогнули, но выстояли: Австрийская монархия выползла из состояния агонии; баланс сил в Европе, с некоторыми изменениями, был восстановлен; османская власть на юго-востоке континента не пошатнулась, а кое в чем даже окрепла. Теперь надлежало, расправив плечи, излить обуревавшее Форин оффис чувство солидарности с народами, вступиться за их попранные права, осудить деспотизм, а по ходу дел — приструнить Порту», т. к. из Стамбула поступали тревожные сигналы о попытках выйти из повиновения. Султанское окружение полагало, что 1848 год настолько отвлек внимание «друзей», что те ослабят свой надзор за Востоком. Турки отклонили предложенный домом Ротшильда на кабальных условиях заем, холодно отнеслись к разработанному англичанином А. Джокмусом проекту финансовой реформы. Улемы обвинили великого визиря Мустафу Решида-пашу в попустительстве «нашествию франков в богоспасаемый предел». Стрэтфорд применял широкую гамму средств для того, чтобы воздействовать на турецких сановников, притом не только дипломатически. У Решида и других министров, как в сказке, вырастали дворцы и виллы, и вразумительных объяснений, на какие же средства они строятся, не поступало. Стамбульские острословы уверяли, что Стрэтфорд больше не нуждается в кучере — лошади сами привозят его карету к резиденции визиря. С явной целью — вырвать из рук России защиту прав христиан Стрэтфорд представил Порте так называемые пять пунктов. Они сводились к следующему: новое подтверждение формальным актом принципа веротерпимости и прав христиан в вопросах культа; равноправие всех подданных султана вне зависимости от их религиозной принадлежности; отмена хараджа — налога с земледельцев-немусульман; набор христиан в армию с возможностью производства в офицеры; их право выступать в суде против мусульман.
«Пункты» в значительной степени повторяли положения хатт и-шерифа 1839 г. — что свидетельствовало о том, что последние остались мертвой буквой. «Пять пунктов» долго обсуждались в султанском совете. Влияния Решида-паши оказалось недостаточно для их претворения в жизнь. Особое сопротивление вызывала идея допущения христиан в армию и суд. Духовенство настояло на обращении к корану, и «пункты» застряли на его сурах.
И тут, когда британские позиции в Стамбуле, казалось, поколебались, на помощь Пальмерстону пришел его величество случай. Расправившись с венгерской революцией, австрийская реакция потребовала у османского правительства выдачи многочисленных беглецов, скрывшихся в турецкие пределы от расправы. Николай I имел неблагоразумие присоединиться к этим демаршам, поскольку среди венгерских борцов находилось немало поляков — участников восстания 1830 г. Решид-паша отверг эти неуместные домогательства. Похоже было, что ни Вена, ни Петербург копья по этому вопросу ломать не будут. Но вмешался Пальмерстон, почуявший, что здесь можно «без драки попасть в большие забияки», и положение обострилось. Последовало распоряжение адмиралу В. Паркеру — занять со своей эскадрой «пост» у входа в Дарданеллы. Французы к нему присоединились, возникло то, что в дипломатических анналах именуется «военной тревогой 1849 года».
Объяснения Ф. И. Бруннова не оставляли сомнения в том, что Петербург готов загасить конфликт: посол выразил сожаление по поводу излишней горячности своего константинопольского коллеги В. П. Титова и дал понять, что царь «сполна согласится с решением султана по вопросу о беженцах». «Из разговора с Брунновым я могу сделать вывод…. что дело удастся уладить дружеским путем», — сообщал Пальмерстон посольству в Стамбуле 2 октября 1849 г.
Тем не менее Стрэтфорду было предоставлено право вызова флота, а адмирал Паркер, якобы по неведению, вторгся в Дарданеллы на двадцать миль. Этого Николай I стерпеть не мог: «нахалу Пальмерстону» была направлена резкая нота. Тот, в объяснениях с Брунновым, утверждал, будто вообще нельзя с уверенностью сказать, где начинается пролив (хотя это место вполне четко обозначали сторожевые башни). Он дал свою «географическую версию», расходившуюся с общепринятой: Дарданеллы начинаются в самом узком месте канала. Бруннов в ответ, явно не по своему почину, заявил: «На что имеет право адмирал Паркер, на то имеет право адмирал Лазарев. Если первый может законно войти в Дарданелльский пролив, последний может пройти через Босфор». Напоминание о кошмаре 1833 г. подействовало на Пальмерстона отрезвляюще. Он дал понять, что впредь корабли ее величества будут руководствоваться давно выработанными географическими понятиями в том, что касается Проливов.
Инцидент был исчерпан. Самодержцы России и Австрии замяли вопрос о беженцах. Бруннов выражал сожаление: зачем полицейскую проблему раздули до масштабов политической? Пальмерстон твердо знал, зачем: выступив в роли спасителя Турции от натиска двух деспотов-монархов, он восстановил свои пошатнувшиеся было позиции. В пылу споров вокруг маневров флота о самих беженцах как-то забыли. Кошута и его друзей османские власти два года продержали в заточении. «Мне стыдно за наших протеже, султана и его трусливых министров», — печалился Пальмерстон в 1851 г. и клялся, что больше не пошлет им на. помощь не то что эскадру, а даже судовую шлюпку. Но протеже прощаются мелкие проступки: минуло еще два года, и мощная англо-французская армада вступила в Черное море.
Однако вернемся к осени 1849 г. Эскадра Паркера отплыла от турецких берегов. Пальмерстон решил по пути «домой», на о-в Мальту, воспользоваться ею для улаживания, на свой лад, греческих дел.
Эллада давно уже вызывала раздражение и на Даунинг-стрит, и в Лондонском Сити. Постоянно происходили споры купцов и судовладельцев двух стран по вопросам торговли и судоходства. На Ионических островах, населенных греками, но входивших в состав британских владений, крепли настроения в пользу объединения с родиной. Ионическая проблема как незаживающая рана растравляла отношения между двумя странами. В 1841 г. вспыхнуло восстание на острове Крит, принадлежавшем турецкому султану. Жители королевства рвались на помощь соотечественникам, но из Лондона раздался суровый окрик: «Правительство е. в. с крайним сожалением узнало об этих печальных событиях; те, кто возбудил и поддержал это безнадежное восстание, заслуживают самого серьезного порицания».
Повод для расправы над Элладой подвернулся случайно, причем поначалу он представлялся столь незначительным, что и раздувать-то вроде было нечего.
Еще на Пасху 1847 г. толпа афинян ворвалась в дом еврея Д. Пачифико и учинила погром на первом этаже. Владелец с семьей укрылся на втором и не пострадал. Пачифико представил в суд счет своим убыткам: поломана кровать, два зеркала, похищено 15 книг — всего на сумму 12,5 тыс. драхи, или 500 фунтов стерлингов. К счастью для себя и на горе Греции Пачифико вспомнил, что родился на скале Гибралтар и, стало быть, является британским подданным (до этого он числился португальцем). Посланник Э. Лайонс обратился к афинскому правительству с резкой нотой, объявив достойный сожаления инцидент, произошедший с ростовщиком невысокого пошиба, «одним из наиболее варварских оскорблений, свидетелями которых является современность». Претензии самого Пачифико росли как на дрожжах: он заявил о пропаже неких долговых обязательств португальского правительства на сумму 700 тыс. драхм, или 27 тыс. фунтов стерлингов (существование которых португальские власти отрицали). Затем последовали притязания к греческой стороне — за отобранный для королевских нужд участок земли. Был предъявлен новый счет — уже на 900 тыс. драхм.
Такова была ситуация, когда к берегам Эллады подплыл британский флот — 14 кораблей, 730 орудий, 8 тыс. моряков. Со времени Наваринского сражения греческие воды не знали подобного скопления морской мощи. 17 января 1850 г. посланник Вайз, сопровождаемый, очевидно, для убедительности демарша адмиралом Паркером, отправился к главе правительства Ландосу с ультиматумом, требуя удовлетворить запросы Пачифико и решить в пользу британских подданных еще пять спорных дел. Премьер ответил: «Греция слаба, сэр, она не ожидала подобных ударов со стороны правительства, которое она считала, с гордостью и доверием, в числе покровителей». Намек на недостойную расправу с государством, процветанию коего, по духу и букве взятых на себя обязательств о протекции, Англия должна была содействовать, не произвел на Лондон ни малейшего впечатления. Два других гаранта, Франция и Россия, чувствовали себя уязвленными и просили третьего «покровителя» прекратить международный произвол. В искусно составленной ноте К. В. Нессельроде обвинил Пальмерстона в неуважении к Франции и России: один из протекторов не имеет права разрушать «общее дело» и покушаться на независимость Эллинского государства; Англия, пользуясь «гигантским превосходством на море», не признает «в отношении слабых иного закона, кроме своей воли, другого права, помимо материальной силы».
Но Пальмерстон пошел напролом. Предпринятые Парижем и Петербургом демарши он счел нахальными и заявил, что его подобными приемами не запугать. Посланник Вайз переселился на флагманский корабль «Куин». Начался захват греческих судов (всего — 47, в том числе две военные шхуны) — в возмещение «убытков»; было объявлено о предстоящей продаже их с торгов. Адмирал Паркер по всем правилам морского искусства приступил к блокаде побережья. В Афинах начались перебои со снабжением; правительство капитулировало и признало все предъявленные ему претензии.
Нельзя сказать, чтобы наскок Пальмерстона на Элладу не вызвал возражений в Англии. Протесты раздались даже в палате лордов, где тори традиционно обладали большинством. Многих пэров коробило, что высокая палата должна пересчитывать пропавшие ложки и тарелки мелкого ростовщика. 6 июня лорд Стэнли внес резолюцию, осуждавшую кабинет. Оратор заявил, что испытал чувство «сожаления и стыда», знакомясь с обстоятельствами защиты интересов Пачифико. Грубое вмешательство во внутренние дела Греции «поставило под угрозу продолжение дружественных отношений с другими державами». Лорд Кардиган выразил озабоченность по поводу того, что Пальмерстон, похоже, рассорился со всем континентом. Резолюция осуждения была принята верхней палатой. Пальмерстон в письме к брату расценил ее как «глупую и раздражительную» и возложил надежду на реванш в нижней палате.