Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Бруннов довольно красочно описал реакцию Пальмерстона при изложении ему царских мыслей (или, в данном случае — недомыслия): «Вы не можете себе вообразить, какое впечатление мое заявление произвело на лорда Пальмерстона. По мере того, как я раскрывал перед ним намерения нашего августейшего повелителя, черты его выражали столь же чувство изумления, как и восхищения». Было от чего!! Случилось нечто из ряда вон выходящее: соперник без боя и не потерпев поражения сдавал позиции и сам предлагал формулу режима Проливов, выношенную в Форин оффис!
И тем не менее переговоры на первом этапе сорвались. Царь хотел, чтобы, в случае необходимости, русские силы единолично появлялись у Стамбула для отпора Ибрагиму.
И все же не «морской пикник» послужил причиной разрыва переговоров, а нежелание британского кабинета вступить в ссору, крупную и длительную, с Францией. Выработанная Пальмерстоном формула: Египет, окруженный пустынями, в наследственное владение Мухаммеда-Али, никак не устраивала Париж: победитель ни за что не согласится уйти из Сирии с пустыми руками; навязать британский план ему можно только силой. Король Луи Филипп заявил, что не найдет министерства, готового на принудительные меры против Мухаммеда-Али.
Иные вести поступали из Петербурга. Там с полным безразличием относились к тому, где пройдет демаркация владений Порты и Египта, лишь бы подальше от Балкан. Царь не возражал против выдворения египтян из Сирии. Происходил обмен любезностями, создававшими благоприятный фон для переговоров. Николай преподнес юной королеве Виктории, вступившей на британский престол в 1837 г., роскошную малахитовую вазу; цесаревич Александр Николаевич посетил Англию и был там принят не только с полагающимся этикетом, но и с признаками теплоты. На торжествах по случаю открытия памятников на Бородинском поле присутствовал британский посол Клэнрикард — в сложившейся ситуации его участие в торжествах вполне можно было истолковать как антифранцузскую демонстрацию.
Пальмерстон со свойственным ему самомнением полагал, что с Луи Филиппом и его министрами можно быстро справиться и поставить на место «маленький интриганству ющий Париж». Коллеги по кабинету не разделяли его оптимизма и опасались рушить «сердечное согласие» с Францией ради сомнительной дружбы с Россией. Что Николай I хочет вбить клин между союзниками, было видно невооруженным глазом. Бруннов на встрече с премьер-министром лордом Мелборном высказал мнение, что Великобритания является самым старым и верным другом России; собеседник не возражал. Но к дальнейшим речам посла он отнесся холодно: Бруннов заявил, что царь не считает законным существующее во Франции правление и «передает в руки провидения судьбу его и длительность», единственное желание императора — «чтобы Франция сидела смирно и не пыталась распространять вовне революционные доктрины, в ней господствующие». Вывод — действовать на Ближнем Востоке и заключить договор о Проливах без Парижа. К такому курсу премьер-министр не был готов.
19 сентября Пальмерстон сочинил меморандум о принудительных мерах против Мухаммеда-Али (посылка флота к берегам Сирии и, в случае нужды — высадка десанта; если Ибрагим перейдет в наступление — удар по нему с использованием русских войск в Малой Азии). Кабинет отверг план. Сообщая об этом Бруннову, Пальмерстон не счел нужным скрывать свое сожаление.
Посол собрался в обратный путь: «После четырех недель сражений, маршей и контрмаршей я возвращаюсь, цел и невредим, с оружием и багажом». Он не привык еще к британскому способу ведения дел, который посторонним казался дилетантским, — без многочасовых многолюдных заседаний,
Французам Пальмерстон сообщил, что русский план отвергнут из уважения к их взглядам, и они заупрямились еще больше. Министр попытался протянуть французской общественности пряник, согласившись на возвращение на родину праха Наполеона Бонапарта: «Этот жест умилит общественное мнение на ближайшие месяцы и побудит этих взрослых детей меньше думать о прочих вещах». Останки Наполеона были перевезены в Париж и под приветственные клики многотысячной толпы помещены в Пантеон. Но глава правительства Адольф Тьер на компромисс не шел: Сирию нельзя разрубить надвое, — заявил он в ответ на предложение «прирезать» к владениям Мухаммеда-Али Аккрский пашалык.
В Лондон прибыл новый французский посол, известный историк Франсуа Гизо. Его сопровождала на правах подруги Дарья Христофоровна Ливен. Маститый ученый проявлял все признаки влюбленности и, по слухам, был готов сменить узы Амура на цепи Гименея, однако честолюбивая дама не пожелала превращаться из княгини «просто» в госпожу Гизо. «Свет» пришел в оцепенение и так и не решил, как же вести себя в отношении бывшей хозяйки дипломатического салона. Политики же стояли перед трудной задачей: хотя Гизо и был настроен миролюбивее многих своих коллег, инструкции его связывали…
Под рождество 1839 г. Бруннов вернулся в Великобританию. Пальмерстон встретил его в высшей степени предупредительно и пригласил провести праздник в своем поместье Броудлэнд: в жизни старого холостяка произошла перемена, он сочетался браком с леди Эмили Каудор. Роман его с замужней женщиной продолжался почти как в сказке — 32 года. Правда, на новых Тристана и Изольду влюбленные не походили. Эмили отличалась крайней ветренностью, а Джон — «постоянным непостоянством». Молва приписывала ему многочисленные победы над женскими сердцами; историки, углубившись в его дневники, нашли тому подтверждение. Но ни одна из мимолетных подруг не вытеснила из сердца министра Эмили. В его дневниках встречаются записи: «Прекрасная ночь — с двух до пяти с половиной»; «Неудача», — иногда с объяснением — «синьор в доме» (почему-то в таких случаях Пальмерстон делал записи по-итальянски). Случалось, лорд Джон после утомительного заседания в парламенте приходил на дежурство в сад под окна спальни Эмили; по сигналу (зажженная свеча на подоконнике) входил в дом; на рассвете покидал спальню и отправлялся домой, а утром — в Форин оффис.
После смерти лорда Каудора, выждав небольшой срок, Пальмерстон сделал ' предложение. Посоветовавшись, — благо было с кем, — с братьями: премьер-министром графом Мелборном и послом в Вене сэром Фредериком Лэмом (впоследствии — лордом Бовэйл), с зятем, известным филантропом лордом Шефтсбери, Эмили дала согласие. И вот в Броулэнде, в медовый месяц министра, начались переговоры.
Русская сторона проявляла в них все признаки уступчивости, согласившись на участие британского флота в операциях в Проливах. Ункяр-Искелессийский договор перестал существовать в обмен на сладостную надежду на изоляцию Франции и крушение баланса сил в Европе. А британскому кабинету продолжала мерещиться царская гегемония на континенте. Влиятельный журнал «Игзэминер» выражал озабоченность «симптомами договоренности между правительствами Англии и России по Восточному вопросу». Конечно, Франция заслуживает наказания за свою строптивость — но не с такими же последствиями: «Мы не можем представить себе ничего более бедственного, чем ссора и даже серьезное охлаждение между Францией и Англией»…