Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Ответ прост и однозначен: Лондон рассматривал султанское государство как антирусский форпост. По словам самого Пальмерстона, «мы поддерживаем Турцию ради себя и наших собственных интересов». Три вещи, тесно взаимосвязанные, заботили Уайт-холл: войска, флот, финансы. Чтобы содержать вооруженные силы, нужны были деньги; а чтобы получить деньги, необходимо было перетряхнуть всю многоступенчатую, насквозь прогнившую, пораженную взяточничеством и казнокрадством систему управления. Два человека, которые представляли Великобританию в Константинополе пятьдесят лет и способствовали превращению Турции из великой державы в смиренного должника Запада, Чарльз Стрэтфорд-Каннинг и Джон Понсонби, свидетельствовали об этом с полным единодушием: «Главное и, возможно, непреодолимое препятствие созданию большой национальной армии в стране состоит в необходимости внедрить одновременно новую систему администрации» (Ч. Стрэтфорд); если бы Османская империя «хорошо управлялась, мы нашли бы у нее достаточно сил для… поддержки
Правда, обещая «дружескую благосклонность», Пальмерстон избегал конкретного определения ее границ. С грузом выражений симпатии и обещаний Мустафа Решид возвратился в Стамбул и занял недавно учрежденный пост министра иностранных дел. Он верил, что заручился военной помощью британского кабинета против Мухаммеда-Али.
Порта избегала открыто недружественных жестов в отношении России. Она как бы резервировала возможность обращения в Петербург, несмотря на малую вероятность успеха: к наступательному союзу, цели которого находились в вопиющем противоречии с вековыми постулатами его политики на Балканах и Ближнем Востоке, российское правительство относилось резко отрицательно. Способствовать упрочению в аравийских песках подгнившей османской власти оно не собиралось. Тщательно соблюдался принцип — не связывать себя гарантией территориальной неприкосновенности владений Порты. Предпринимавшиеся турецкой стороной попытки придать Ункяр-Искелессийскому договору черты наступательного союза встречали в Петербурге вежливый, но твердый отказ. Факты растущего отчуждения двух стран множились.
Во второй половине тридцатых годов влияние России в Стамбуле начало резко падать; британское, напротив, находилось на подъеме. Реформаторы, по понятным причинам, обращали свои взоры не к отсталому самодержавному государству, а к тем странам, что привлекали экономической мощью, морским могуществом, политической устойчивостью, гибкой системой управления. Часть турецких сановников старого закала продолжала придерживаться прорусской ориентации. Но и султан Махмуд II, и его окружение не верили в долговечность «нового курса» Петербурга и искали покровителей, как им представлялось, побезопасней, и, главное, способных помочь в достижении заветной цели — привести к покорности, а желательно и сместить ненавистного египетского пашу. Так создавалась сказочно благоприятная обстановка для маневров Пальмерстона и его агентов на Ближнем Востоке.
Удалось достичь того, к чему давно стремились купцы и промышленники, связанные с Левантом: распахнуть торговые ворота с помощью необыкновенно выгодного для Британии договора. После наполеоновских войн, когда европейские страны одна за другой огораживались стеной высоких пошлин, английские товары нарастающим потоком хлынули в османские владения: с 1825 по 1835 г. экспорт вырос в два с половиной раза, с 1,1 до 2,7 млн. ф. ст. в денежном исчислении (а импорт из турецких владений даже сократился — с 1,2 млн. ф. ст. до 900 тысяч). Росло стремление создать еще более широкие возможности с помощью межгосударственного соглашения. До поры до времени осуществлению этих замыслов мешали традиции исламского изоляционизма, недоверие к «гяурам», страх за судьбы восточного ремесла. Генри Булвер-Литтон, первый секретарь посольства, справедливо полагал, что для заключения акта, дающего «иностранцам широкий набор торговых привилегий в Турции», нужно уловить благоприятный момент. С возвращением в Стамбул в 1837 г. Мустафы Решида, ставшего тогда же пашой, Пальмерстон приобрел здесь влиятельного ходатая по британским делам. Идея-фикс султана насчет реванша делала его податливым в отношении британских демаршей.
Булвер сумел найти наиболее убедительный в глазах турок аргумент в пользу договора: он будет распространен на Египет и подорвет экономическую автаркию, а тем самым и могущество Мухаммеда-Али. В депеше, направленной в Форин оффис, Булвер выражал уверенность, что султан, испепеляемый ненавистью к своему вассалу, подпишет «любой договор» с Англией, лишь бы сокрушить египетского владыку. Булвер писал: «Ни один министр, которому дорог его пост, на осмелится сказать султану ничего другого, как только то, что Мухаммед-Али должен быть разбит». Так, воспользовавшись конъюнктурными политическими соображениями и личными чувствами султана, англичане преодолели последние сомнения своих турецких контрагентов и побудили их подписать документ, многие десятилетия пагубно влиявший на судьбы страны.
Хотя под конвенцией от 16 августа 1838 г. стояли подписи Решида-паши и лорда Понсонби, акт, ими скрепленный, являлся по сути дела односторонним и вопиюще несправедливым. Одна Турция принимала на себя обязательства; подданным Великобритании достались все права, о турецкой торговле во владениях ее величества не было упомянуто хотя бы из приличия, — второпях об обходительности забыли. Договор сохранял все прежние привилегии и иммунитеты англичан (включая консульскую юрисдикцию, что освобождало их от местного суда). Размер ввозных пошлин устанавливался в 5 % — что
В отличие от турецкого автора советские исследователи дают конвенции не столь однозначную оценку: она способствовала росту торгового оборота, таможенных доходов, развитию товарно-денежных отношений; обязательство Порты отменить откупную систему и монополии на продажу некоторых сельскохозяйственных продуктов способствовало слому феодальных перегородок, наносило оно и удар по финансовому положению Мухаммеда-Али, извлекавшего значительную часть своих доходов от продажи торговых монополий. Но все это — ценой отказа от хозяйственной самостоятельности, от надежды стать когда-либо промышленно развитым государством. Экономика попала в зависимость от западных стран (ибо последовали аналогичные конвенции с Францией и Австрией), и страна быстро, за какие-нибудь три-четыре десятилетия докатились до полуколониального состояния. Всего этого, конечно, не сознавал патриотически настроенный Решид-паша, ставя свою подпись под бумагой, скромно именуемой торговой конвенцией, и воображая, что он заручился поддержкой могущественной «мастерской мира» и «владычицы морей» не только для сокрушения врага, но и в деле созидания новой Турции. Все это свидетельствует об ограниченности воззрений реформаторов; они и не подозревали, что помогают затягивать финансовую удавку на турецкой шее.
Велики были приобретенные Лондоном политические преимущества: наметилась внешнеполитическая переориентация Порты; российское влияние колебалось и порой даже поднималось, но уже никогда не становилось преобладающим; первое место в дипломатическом мире Константинополя прочно заявил посол ее британского величества; Турция поплыла в направлении, проложенном конвенцией 1838 года. И случилось все это не в результате проигранной военной кампании и даже не из-за дипломатической неудачи. Россию представлял в Стамбуле Аполлинарий Петрович Бутенев, знаток восточных дел, способный по крайней мере на равных сражаться со своими английскими оппонентами. Так, в 1837–1838 гг. Пальмерстон вздумал нахрапом выйти на господствующие позиции в Сербии. Его интрига кончилась провалом, и назначенный консулом в Белград полковник Дж. Ходжес удалился за Дунай и Саву в австрийские пределы столь поспешно, что это напоминало бегство. Россия обладала на Балканах сетью консульских агентов, служивших не за страх, а на совесть. Небольшие городки, скромное провинциальное существование не привлекали сюда молодых карьеристов из высшего света. Здесь тянули лямку скромные чиновники, во многих случаях греческого происхождения, симпатизировавшие местному христианскому населению, старавшиеся в меру своих возможностей облегчить его участь — недаром Пальмерстон ставил их в пример своим агентам — и поставлявшие в Петербург ценную информацию, — ведь и сейчас наши отечественные архивы служат своего рода Меккой для исследователей из балканских стран.
Причина наступившего заката влияния России крылась в неодолимой силе обстоятельств. Царизм ничего не мог противопоставить морскому и финансовому могуществу Великобритании, ассортименту западных промышленных товаров, притягательности буржуазной идеологии для турецких реформаторов. Он проиграл сражение, без боя.
Пальмерстон умело использовал реваншистские идеи Махмуда для того, чтобы окончательно и бесповоротно перетянуть его на свою сторону, не обещая ему при этом ничего конкретного. Был пущен в ход превосходно отработанный британской дипломатией тактический прием: посол — в данном случае Понсонби, — с видом полного сочувствия внимал планам сокрушения ненавистного египтянина. Потом, при переговорах с Пальмерстоном, у министра возникали оговорки; но было уже поздно: клиент бился в британских сетях.
Порта спешила ковать железо, пока горячо (по крайней мере так представлялось разгоряченным головам в Стамбуле). В ноябре того же 1838 г. Решид-паша, напутствуемый добрыми пожеланиями Понсонби («Я очень надеюсь, что Ваша миссия увенчается успехом»), отправился в Лондон — получать награду в виде наступательного союза. Пальмерстон принял его сердечно, но дал понять, что записываться в подручные султана для укрепления его власти не собирается. Единоличное вмешательство Англии в конфликт могло привести к крупным коллизиям: Франция могла вступиться за своего египетского протеже, а Россия — вмешаться, воспользовавшись формально не отмененным Ункяр-Искелессийским договором. Полгода продолжалось сидение на берегах Темзы турецкого посланца. Наконец, в марте 1839 г. глава Форин оффис разомкнул уста. Он прислал Решиду проект договора, ни в коей мере не отвечавшего турецким вожделениям: совместное англо-османское морское выступление предусматривалось в случае, «если паша объявит независимость или умрет, а его дети не под-, чинятся воле султана». Разочарование в Стамбуле было велико: предложение Пальмерстона «обрекает Турцию на бесконечное выжидание», — заметил исполнявший обязанности министра иностранных дел Нури-эффенди. Не того ожидали рвавшиеся в бой сановники Порты…