Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Двадцать лет он служил в правительстве под торийским знаменем. Но затем бескомпромиссный консерватизм герцога Веллингтона, возглавлявшего правительство в 1829–1830 гт. и не желавшего идти на избирательную реформу, побудил Пальмерстона перебежать к вигам, тесно связанным с промышленной буржуазией. Перед переходом он писал: «Мы быстро падаем в общественном мнении Европы, пока у нас на шее болтаются оловянные гири торийской узколобости». Решающее его объяснение с лордом Веллингтоном произошло в парламентском коридоре: премьер не смог (или не пожелал) найти время для беседы в кабинете. Пам (как стали именовать политика) говорил и убеждал; герцог отмалчивался, что вовсе не означало согласия.
Еще до окончательного разрыва Пальмерстон начал фрондировать в рядах торийской партии и клеймить ее пороки, на которые он смотрел сквозь пальцы два десятка лет. Так,
Выйдя из правительства, он обрел свободу критики, в том числе и по внешним делам: «Минули времена, когда дипломатия была оккультной наукой. Честное ведение дел, искренность, внимание к справедливости — вот залог успеха политики». Эта декларация предваряла поток слов об обуревавшем Великобританию стремлении к свободе, демократии, правде, уважению к воле народов, который в течение более тридцати лет изливался на слушателей из уст Пальмерстона. В одной из своих известных речей он провозглашал: «…Мы вступали в войны во имя свободы Европы, а не для того, чтобы увеличить на сколько-то процентов наш экспорт. Мы вступали в войны не ради роста вывоза своих товаров, а для защиты свободы народов и сохранения баланса сил». «Истинная политика Англии — быть проводником справедливости и права». «Я полагаю, — декларировал он в парламенте, — что подлинной политикой Англии, вне вопросов, затрагивающих ее собственные политические или коммерческие интересы, является защита справедливости и права. Проведение этого курса с умеренностью и благоразумием, не превращаясь во всемирного Дон Кихота, но используя свой вес и материальную поддержку там, где, по ее мнению, совершена несправедливость… У нас нет ни вечных союзников, ни постоянных друзей, но постоянны и вечны наши интересы, и защищать их наш долг»[3].
И по сей день некоторые британские историки всерьез утверждают: «Вся его энергия была направлена на то, чтобы нести евангелие либерализма в потемки абсолютизма».
Но большинство даже панегирически настроенных биографов Пама цитируют его выспренные декларации с известной долей скепсиса: «Несмотря на все разговоры о принципах, он по сути своей являлся прагматиком». Мы добавим к этому: и лицемером. «Он умеет сочетать демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, прикрывать политику спекулирующей на мире буржуазии кичливыми тирадами старой аристократической Англии», — писал Карл Маркс в памфлете «Лорд Пальмерстон».
Во время осуществления архиумеренной избирательской реформы 1832 года, приведшей к ликвидации «гнилых местечек» и предоставлению парламентского представительства молодым индустриальным центрам, Пальмерстон оставался в тени. Он всегда отстаивал точку зрения, что реформы проводятся для консолидации, а не сокрушения существующего строя: «Реформа (1832 г. — Авт.) — потрясающе, в непостижимой степени популярна в стране; все говорит за то, что она пройдет в палате; но, что бы тори ни твердили, она означает не революцию, а нечто противоположное».
Приход Пальмерстона в Форин оффис совпал с подавлением Польского восстания 1830 г. Эмиссары повстанцев взывали о помощи. Британская общественность была взволнована и полна сочувствия. Не остались в стороне и парламентарии; по прочно усвоенной привычке, чувство справедливости вскипало у них в душе при виде порока за пределами Альбиона. Именно в это время происходила жестокая расправа над голодающими сельскохозяйственными рабочими в самой Англии, которые разбивали машины, поджигали амбары, резали скот. 9 «зачинщиков» были повешены, 200 — пожизненно сосланы на каторгу, еще 250 человек — приговорены к разным срокам наказания. Этого «борцы за свободу» на либеральных и консервативных скамьях не заметили — как и многого другого у себя под носом. Ричард Олдингтон справедливо писал, что реформаторы «никогда не обращали внимания на то, как детей их соотечественников выгоняли из работных домов на убийственное рабство на ланкаширских хлопчатобумажных фабриках». Но «наверху» в Британии царили иные настроения. Король Вильям IV отказался принять от польских «бунтовщиков» письмо. Пальмерстон частным образом разъяснил им: низложив Николая I с престола, они сами нарушили международный статус своего королевства, признанный Венским конгрессом, и «узаконили отмену русским правительством конституции». Пеняйте, мол, на себя. Впрочем, он не забыл при этом проронить слова сочувствия. «Подавление поляков, итальянцев, венгров, немцев, — писал Маркс, — всегда совпадало с его пребыванием у власти»; но, в порядке утешения, «угнетенных он щедро одаривал своим красноречием».
Наряду с гласными, демонстрировавшимися перед общественностью внешнеполитическими постулатами Пальмерстона существовала и негласная их часть, доверявшаяся лишь бумаге: «Моя доктрина заключается в следующем: мы должны полагаться только на себя, руководствоваться только собственными принципами, использовать другие правительства, когда мы этого хотим, и они проявляют готовность служить нам, но никогда не идти у них в кильватере, вести их за собой, когда и куда мы сможем, но никогда и ни за кем не следовать…» Осуществлять описанный таким образом диктат следовало с необходимыми предосторожностями: не надо «похваляться своим влиянием на других, ибо хвастовство подобного рода может повести к разрушению влияния». Не следует пренебрегать соперничеством держав: «сталкивающиеся интересы других стран создают благоприятную обстановку для проведения британского курса».
В посленаполеоновскую эпоху главным соперником на континенте выступала Россия. Этот факт лежал в основе политики, проводившейся Каслри, Каннингом, Дадли, Абердином, Веллингтоном. Их наследие подхватил Пальмерстон: «Мы знаем, что наши взгляды и интересы диаметрально противоположны русским… Я полагаю, что контролировать Россию мы сможем лучше всего, сохраняя свободу рук». И еще: «Великий враг Англии — Россия; это исходит не из личных чувств, а потому, что ее намерения и цели несовместимы с нашими интересами и безопасностью; главной задачей нашей политики на предстоящие годы является противодействие ей, а это неосуществимо, если мы не используем агентов, способных противопоставить безустанной активности ее (представителей. — Авт.) нечто, равнозначное этому рвению».
Преимущество Пальмерстона по сравнению с его коллегами заключалось в том, что он пришел в Форин оффис на заключительной стадии промышленного переворота в Англии, когда ее индустриальное и финансовое могущество достигло апогея, когда она могла затопить своими товарами новые рынки, не имея серьезных соперников. И это же — время глубочайшего кризиса феодально-крепостнического строя в России, отрицательно повлиявшего на формы и методы внешней политики царизма. Не приходится говорить о торговом соперничестве России и Англии на Балканах и Ближнем Востоке, для этого просто не существовало почвы. Не представлял соблазна для поднимавшейся местной буржуазии и российский рынок, слабо поглощавший сельские товары, единственный предмет вывоза из региона.
Наряду с вескими экономическими, политическими и идеологическими причинами, повлекшими уже в сороковые годы ослабление позиций России, существовали обстоятельства субъективного плана, углублявшие этот процесс.
Пальмерстон имел дело с царскими сановниками, смертельно напуганными революциями 1830 и 1848 гг. и обуреваемыми идеей сплочения «сил порядка». По словам самого Николая I, он поклялся «поддерживать священный огонь» 1815 года (т. е. Священного союза) и сражаться с «адскими принципами» революции. Царь не мог простить Луи-Филиппу Орлеанскому принятия скипетра из рук людей, «низринувших» «законную» Бурбонскую династию. Он воздвигал один антифранцузский карточный домик за другим без каких-либо оснований даже с понимаемых узко-дворянски государственных соображений. Дело дошло до нелепости — две великие державы, нуждавшиеся во взаимных связях, многие годы обходились без послов в своих столицах из-за предрассудков ретрограда-самодержца. Великобритания же представлялась царю и его окружению незыблемым оплотом порядка. С настойчивостью, переходившей в назойливость, Николай I и Нессельроде добивались дружбы с государством, руководители которого положили в основу своего курса противоборство с Россией. Великобритания пользовалась этим тяготением к ней самодержавия, нанося урон его же интересам, и здесь наибольшие лавры пришлись на долю Пальмерстона.
На дипломатию нашего героя воздействовала и такая черта его характера, как крайняя напористость, переходившая зачастую в грубость. История запечатлела мелкий эпизод: свой первый обед в ранге министра иностранных дел Пальмерстон давал в честь послов Австрии и Франции П. А. Эстерхази и Ш. Талейрана. Откушав, сановники задержались в дверях зала — никто не хотел выходить первым. Наконец, предваряя сцену из «Мертвых душ» между Чичиковым и Маниловым, все трое протиснулись сразу через дверь, что оказалось нелегко, учитывая хромоту Талейрана.