Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Казалось бы, альянс на этой почве с Пальмерстоном мог быть полным. Этого не случилось. Виктория отличалась твердым характером, упрямством и была высокого мнения о королевских прерогативах. Слишком самостоятельных и не оказавших ей должного почтения министров, — а Пальмерстон, несомненно, относился к этому разряду, — она не жаловала. Употребляя выражение М. Е. Салтыкова-Щедрина, премьеры и члены кабинетов делились у нее на любимчиков и постылых. В первых числились Мелборн и Дизраэли; к постылым относились Пальмерстон и Гладстон. Конечно, распустить кабинет мановением своей руки Виктория не могла; но влиять на подбор министров она пыталась, и не без успеха. Впервые свои коготки юная монархиня выпустила в 1839 г. в связи с так называемым делом о фрейлинах («леди спальни» в английском варианте). Сэр Роберт Пил и герцог Веллингтон, формируя кабинет и желая перекрыть каналы воздействия
Политическую школу Виктория прошла под руководством бельгийского короля Леопольда, бывшего до своего избрания на престол членом британского королевского дома. Выйдя замуж за принца Альберта Саксен-Кобургского, королева приобрела еще одного советника. Альберт в избытке обладал тем свойством, которое у людей рангом пониже именуется графоманией. Его любимым занятием было составление обширных записок по внешнеполитическим вопросам. А для этого требовалась информация, постоянная, обширная, детальная, которую властный и привыкший к самостоятельности Пальмерстон поставлял неаккуратно и с пробелами. Не раз ему приходилось приносить извинения за невольные, как он уверял, упущения. Обида на него в Балморале не проходила, подогреваемая вошедшей у министра в плоть и кровь привычкой опаздывать — однажды он ухитрился задержать на час королевский обед…
Но все это были мелочи жизни. Крупные потрясения принесла революция 1848 г. Пальмерстон вполне искренно отмежевывался от всякой причастности к ней: «Предположить, что какое-либо правительство Англии может способствовать революционному движению где-либо в мире… значит проявлять невежество и глупость в такой степени, в которой, я полагаю, нельзя обвинить ни одного общественного деятеля». Зарубежным государям он подавал советы — привести свой дом в порядок (в смысле политическом), пойдя на уступки подданным, пока те еще не взбунтовались. В январе 1848 г. он направил циркулярную инструкцию британским представителям в Италии (напомним, что на Апеннинском полуострове насчитывалось тогда семь государств): «Руководство в деле реформ и улучшений пока еще не находится в руках суверенов; но сейчас для них уже слишком поздно сопротивляться разумному прогрессу, противодействие умеренным пожеланиям неизбежно приведет к необходимости уступок непреодолимым требованиям».
Гласом вопиющего в пустыне этот призыв назвать нельзя, ибо потонул он не в тишине, а в могучих раскатах революционной бури. Италия, Франция, Германия Австрийская монархия и Дунайские княжества стали ее ареной.
Пальмерстон поспешил протянуть Петербургу ветвь мира: «Ныне мы — две единственные державы в Европе (не считая Бельгии), что стоят непоколебимо, и мы должны взирать друг на друга с доверием», — инструктировал он посла в Петербурге. И Пальмерстон словом, а косвенно и делом, помог царизму выступить в роли жандарма Европы.
Что касается надежности двух «оплотов порядка», то тут министр выдавал желаемое за действительность. На Россию обрушивалась одна беда за другой: засуха, голод, эпидемии, пожары. Солнце выжгло хлеба в Поволжье, Черноземной полосе, в Приуралье и на Украине. Огонь нанес страшный ущерб Пензе, Харькову, Орлу, Самаре, Казани. От холеры погибло 700 тыс. человек. Корпус жандармов доносил о росте числа «бунтов» в деревнях и «необыкновенном упорстве неповиновавшихся», усмиряемых прикладом и розгами, а то и пулями. Финансы находились в критическом состоянии, и Николай I в тревоге писал фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу в Варшаву: «Теперь скоро время к сметам, и это меня сильно беспокоит, не знаю, право, как выпутаемся…»
В Англии достигло апогея первое в мире организованное рабочее движение чартистов. В апреле в палату общин была представлена их третья петиция с требованием коренной демократизации избирательной системы. Под ней стояло почти 2 млн. подписей. Чтобы воспрепятствовать готовившейся грандиозной манифестации по зову властей тысячи самостоятельных граждан, в том числе и будущий французский император Луи Наполеон Бонапарт, записались в специальные констебли (полицейские).
Когда в орбиту революции оказалась вовлеченной Габсбургская монархия с ее владениями, простиравшимися на Балканы, угроза нависла над пресловутым статус-кво и шире — над тем равновесием сил в Европе, которое являлось альфой и омегой британского политического курса. 11 февраля, в самом начале событий, Пальмерстон излагал свои мысли в письме Дж. Понсонби, ставшему послом в Вене: «Мы придаем громадное значение сохранению Австрии, как стержня баланса сил в Европе…» Тот же мотив звучал в парламентской речи (29 июля 1849 г.): «Австрия расположена в центре Европы и является барьером против посягательств с одной стороны, и захвата, с другой… Все, что может прямо или косвенно, и даже отдаленно и случайно ослабить и искалечить Австрию, низвести ее из державы первого ранга до второстепенной, явится большим несчастьем для Европы…»
Попытки представителей венгерской революции добиться свидания с «другом народа», каковым сам себя провозгласил Пальмерстон, успехов не увенчались. Министр объявил, что «иной Венгрии, кровле как являющейся частью Австрийской империи, он не знает». Эта декларация похоронила всякие надежды на помощь революционному Пешту со стороны Лондона. Единственное, что министр предложил мадьярам — так это достичь «дружественной договоренности» с Веной. Русскому послу Ф. И. Бруннову со всех сторон советовали побыстрее погасить очаг свободы в центре Европы. Особую настойчивость проявлял Веллингтон: «Действуйте, но достаточными силами». В разговоре с Брунновым Пальмерстон бросил фразу, столь многозначительную в устах официального лица, что посол счел нужным передать ее начальству: «Так кончайте же скорее!» Пальмерстон не только говорил, но и помогал делом. Царизм вечно нуждался в деньгах, и особенно в тяжелом 1848 г.: бюджет был сведен с дефицитом в 32 млн. рублей. Из подвалов Петропавловской крепости в этом и следующем году было вывезено золота на 20 млн. — или 17 % имевшегося запаса. В этих условиях лондонский дом братьев Беринг ссудил российской казне 5 млн. фунтов стерлингов (35 млн. рублей), пошедших на покрытие расходов по венгерскому походу, — а подобного рода операции без санкции правительства не осуществляются. Можно сказать, что карательная экспедиция была совершена на британские деньги. И в парламенте Пальмерстон выступил адвокатом Паскевича; он объявил, что русские части вступили в Трансильванию, входившую тогда в состав Австрийской монархии, и двинулись к Германштадту (Сибиу) и Кронштадту (Клужу) по просьбе местного населения, напуганного приближением венгерских войск.
15 сентября 1849 г. армия А. Гергея сложила оружие под Виллагошем (Ширией); Пальмерстон принес поздравления Николаю I, особо указав на «умеренность и великодушие, проявленные после победы». И, как итог: «Должен признаться, я рад, что все завершилось, хотя все наши симпатии на стороне венгров…»
Несмотря на свои несомненные заслуги, выражения признательности со стороны Габсбургов Пальмерстон не дождался. Дело в том, что ради сохранения целого (монархии как таковой) он советовал поступиться частным, а именно — итальянскими землями: «Самый дешевый, лучший и умный путь, который может выбрать Австрия, — это отказаться спокойно и сразу же от своих итальянских владений и направить внимание и энергию на укрепление оставшихся прибрежных территорий, сплотить их и способствовать развитию их обширных ресурсов». Таких советов в Вене не принимали и (справившись с революцией) не прощали. Канцлер Шварценберг дал отповедь от лица торжествовавшей реакции: «Лорд Пальмерстон полагает себя чуть ли не арбитром Европы. Мы с нашей стороны не расположены предоставить ему роль Провидения. Мы никогда не навязывали ему своих советов; так пусть он не утруждает себя советами насчет Ломбардии… Мы устали от постоянных инсинуаций, от его тона, то покровительственного и педантичного, то оскорбительного, но всегда неуместного. Мы не намерены терпеть его больше».
Любопытна реакция королевы Виктории на маневры «ее» министра. В какой-то степени Пальмерстон стал жертвой собственных деклараций. Он так много и назойливо толковал о свободе народов, размахивал либеральным знаменем и (на словах) отмежевывался от континентальных деспотов, что Виктория заподозрила неладное. В записке премьер-министру Джону Расселу она жаловалась на то, что «без видимого эффекта» предупреждала Пальмерстона насчет опасности «установления сердечной Антанты» с Французской республикой и что «изгнание австрийцев из их владений в Италии явится позором для этой страны» (т. е. Великобритании).
Пальмерстон не заслужил столь горьких упреков «справа».
По отношению к балканским народам он занял ту же позицию, что и по отношению к мадьярам. В 40-х годах, введенные в заблуждение его речами, в Лондон потянулись представители освободительного движения румын и болгар. Некоторым удавалось пробиться в кабинет министра — Пальмерстон был непрочь получить информацию из первых рук, а не через консулов. Выходили делегаты глубоко разочарованными — исповедуемые лордом принципы незыблемости Османской империи не сочеталось с освободительными планами гостей.