Бронзовый ангел (фрагмент)
Шрифт:
– Э, могу я вам чем-то помочь?
– вынырнул из-за зеркального шкафа смуглый, хорошо промытый и стильно одетый пожилой с ловкими блестящими глазками.
– Талечка, ты ступай, погляди, какая цена на этот ломберный столик проставлена. Так что вас интересует?
– продолжал допрашивать Микола пожилой.
– Благодарю вас, - сердечно кивнул Микол.
– Благодарю!
И опрометью выскочил на улицу. Он тяжко дышал.
"Нервы, нервы!
– бубнил про себя Микол.
– Спрашивается, зачем было убегать, ничего дурного этот тип мне не сделал. Скажите пожалуйста, он, видите ли, мне не понравился! Ах ты, писака
Он шмыгнул в ту же подворотню, откуда вылез перед тем, как зайти в магазин, огляделся, воровато сделал три глубоких глотка, отдышался... и уже спокойнее вернулся к своему променаду.
Он шел к Патриаршему пруду. И когда опять проходил мимо стеклянной витрины под вывеской "Книги", там, в глубине зала, плотно забитого мебелью, под потолком, в вышине сверкнуло что-то большое, яркое, золотым таким чистым светом... Микол вернуться хотел, - как же он внимания не обратил, ведь оглядывал зал внимательно?! Но ноги, как заведенные, уже несли его дальше по Малой Никитской.
Глава 3
ЛИХОРАДКА
– Не пойму, чего ты так паникуешь!
– Николай Валерианович расхаживал у окна, взмахивая руками как птица.
Он пытался успокоить Далецкого. Тот сидел, сгорбившись, на диване в углу. Точь-в-точь больной ворон. Взгляд затравленный, глаза дикие, сидит и курит одну за одной. Отнекивается. Не хочет говорить ни о чем.
– Марк, прекрати это... курево твое. Тебе врач запретил!
– наконец не выдержал, взорвался старик, подбежал к бывшему ученику, поседевшему в сорок лет, выхватил у него сигарету и, как клопа, раздавил её в пепельнице.
– Николай Валерианович, ну что вы делаете, я же не мальчик!
– застонал тот и спрятал лицо в ладонях.
– Вот-вот, именно потому что не мальчик, я и пришел к тебе с этим. А ты - в кусты. Напридумал черт-те чего, наворотил невесть что, спрятался за этими страхами, как в лесу, и сидит - тухнет! А ты нос-то наружу высуни, наружи-то - жизнь! Весна! И она не ждет... Марк, кончай дурить, соглашайся! Тебе синяя птица сама в руки летит, а ты от неё отмахиваешься. Ты можешь поставить "Мастера", ни секунды не сомневаюсь, можешь! Это твой звездный час! Марк, проснись и давай начинать работать.
– Николай Валерьянович, я пытаюсь вам объяснить, но вы не слышите и меня понять не хотите, - глухо заговорил Далецкий, не отнимая рук от лица.
– Не за себя я боюсь, а за них. Они же дети, подростки. Ну куда им, зачем им? Этот роман их придавит, прихлопнет, как комаров, они и пискнуть не успеют! Это же заговоренный роман! Стоит кому только руку к нему протянуть - невесть что начинает твориться... Да, что говорить, сами знаете. Сколько историй с ним связано, в театре, в кино - ведь еле ноги уносят... живые. Тяжелая у него аура.
– Марк, это оправдание для трусов и для дураков. Надеюсь, не примешь на свой счет: ни тем, ни другим тебя не считаю, - сменил тон Николай Валерианович.
Он придвинул стул поближе к дивану, сел против Марка и заговорил с ним ласково, как с больным ребенком.
– Да, историй вокруг "Мастера" много. Всяких историй. Согласен, в основном, нехороших. Ну, или скажем, странных... Но на то и театр, что ж ты хочешь?!
– он развел руками.
– А с "Макбетом", с "Фаустом" скажешь меньше? Есть такие пьесы, есть и проза такая... заколдованная, что ли. Кто ни возьмется ставить - такая пойдет круговерть, такая волна поднимется, что впору уносить ноги. Но что ж по-твоему, от этого их перестанут ставить? Нет, не перестанут! А почему? Да потому, - загрохотал старик, - что загадка в них, тяга, манкость такая, что все сомнения, все страхи она пересиливает. Хочу разгадать! И это "хочу", - без объяснений, без разума, - в театре и главное. Ведь жизнь - она нас часто пугает, кажется, бросил бы все, да головой в реку! И у тебя было такое, и у меня... у всех! Но ведь не бросились, ведь опять нос просовываем: а что там дальше, за поворотом? Глядь, а там солнышко!
– Все вы правильно говорите, кто ж спорит?
– устало проронил Далецкий, вздохнув и начав с усилием тереть глаза.
– Только одно дело - взрослые люди, они сами идут на риск, сознательно и с твердым сердцем. А эти... Их-то зачем подставлять? Что у нас, пьес, что ли, мало?
– Опять ты за свое!
– старик подскочил и принялся бегать по комнате. Во-первых, они не дети!
– он пронзил воздух перед собой длинным сухим указательным пальцем и принялся потрясать им, точно ошпаренным.
– Не забывай: сегодняшние - другие! Они раньше взрослеют. У них иное сознание, время сейчас другое - оно быстрое, жесткое. Оно не щадит: успевай-поворачивайся!
– Как будто ваше время или мое щадило...
– буркнул Далецкий.
– И все-таки мы были детьми в их возрасте, а они - нет. И если ты этого не понимаешь, тебе нельзя с ними работать! Но я не про это... Я про то, что это твой шанс и его нельзя упускать!
– И каков же мой шанс?
– Вернуться к жизни, - тихо сказал старик.
– Не прятаться от неё и поверить в себя. А для них это шанс понять, что такое живое слово. Почувствовать его, в сердце вместить... Булгаков, он один в том ушедшем столетии таким словом владел... Тень какой-то великой правды на страницах его романа, эта правда живая, дышит... Сама плоть романа заставляет сильней биться сердце! В него падаешь, в нем пропадаешь, он вскрывает душу, как скальпелем, углями жжет! В ней кипит все: восторг, жалость, мука, любовь... С таким словом не каждый совладать может. Но ты заплатил свое за право работать с ним. Выстрадал, как и он...
– Мой счет ещё не оплачен, - отвернулся Далецкий.
– Так оплати...
– тихо сказал старик.
– Пора.
– Что ж, пора!
Марк Николаевич опять закурил, поднялся, встал у окна. Мело. Он задернул занавеску, включил настольную лампу под шелковым абажуром, и в комнате разлился теплый неяркий свет. Тень от лампы качалась на занавеске, тени двух мужчин пали на пол и стали расти.
Пора! Это слово словно сдвинуло время, оно задрожало, тронулось... и ожили оба. И тяжкое, грузное что-то, застывшее в комнате, тотчас пропало.
Тишина... и резкий, неожиданный звонок в дверь. Николай Валерианович на цыпочках подобрался к ней, глянул в глазок... ребята!
– Твои, всей гурьбой!
– объявил он растерявшемуся Далецкому.
Тот руками замахал, заохал - мол, нет, не сейчас, не готов!
Тогда старик и отвел всех на кухню, прищучил, а потом сообщил долгожданную весть: решено, быть Булгакову! И когда смолк их восторженный жаркий шепот, возвестивший о раннем утре четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, когда окрыленные студийцы покинули квартиру на седьмом этаже, старик вернулся к Далецкому и хотел было что-то сказать, но тот не дал - перебил.